Квадратура Бунина

Заниматься сплетничеством о великих имеет смысл только если из этих сплетен можно извлечь важное руководство к действию или глубокую мораль. Так вот, подробно описанный (и всё-таки до сих пор загадочный) последний любовный эпизод в жизни Ивана Бунина учит нас одной трудно постижимой, чрезвычайно полезной истине…

Ради того, чтобы эта горькая истина была усвоена возможно большим числом людей, пытающихся расшатывать традиционную мораль, я и рассказываю заново эту старую историю, про которую написана тьма мемуаров, один малоталантливый дневник, дюжина глянцевых очерков и один посредственный сценарий. Почему всё это такое неубедительное? Потому что этого главного вывода никто до сих пор не сделал, все боятся. А чего бояться? Кушнер однажды сказал: существует миф об особой аморальности художников, артистов там и поэтов. А почему? Да просто потому, что они на виду, а так-то в любой коммуналке по части аморалки дадут фору самому экстравагантному футуристу. Но уж раз мы на виду, давайте извлекать из наших грехов и заблуждений нравственные уроки. Только этим оправдан пристальный интерес к чужому постельному белью. Впрочем, Бунин ведь в последние годы ни о чём не писал, кроме роковых, иногда извращённых страстей. Если ты долго смотришь в… назовём это бездной, то и она, бездна, посмотрит в тебя.

Короче, Галина Кузнецова была младше Бунина ровно на тридцать лет. Она родилась 10 декабря 1900 года в Киеве, девятнадцати лет вышла замуж за офицера, с этим офицером бежала в Константинополь, оттуда они переехали в Прагу, потом в Париж. Она писала стихи и рассказы, всё это довольно блёклое и сильно подражательное. Ну вот, для примера, такое бунинское и одновременно георгий-ивановское: «Дарданеллы. Осенний дождик тоскливо сеет, унылый берег оцепенел. В тумане мутном едва сереют густые волны Дарданелл. На мысе камни пустой мечети, руины, спины горбатых гор, как будто трупы былых столетий, как будто пасти звериных нор. Ныряет в море седом фелука, дырявый парус легко круглит.

Что это был за союз? Страшно сказать — с обеих сторон корыстный и потому вдвойне греховный. У меня никогда не повернулся бы язык назвать грехом безумную страсть, дикое вожделение, небывалую духовную близость, которая, кстати, сильней всякой физиологии, потому что, если вам одновременно приходят в голову цитаты или мысли, это укладывает вас в постель быстрей всякого влечения. Страшна, говорил Толстой, не та баба, которая держит за х…, а та, которая держит за душу; а уж Толстой понимал. Но здесь, сколько можно судить по текстам, не было ничего подобного. В случае Бунина это было возрастное, последняя вспышка, как назвал это Стивен Кинг в интервью про случай Клинтона, «последний вопль репродуктивной способности».

Относительно того, была ли она красива, свидетельства есть разные; как всегда, доверять красивым женщинам нельзя, и большинство современниц, особенно Берберова, без явных оснований ко всем относившаяся свысока, говорили, что она была тяжеловесна и глаза её были коровьи. На фотографиях действительно видна южная яркая красота, страстное, несколько грицацуевское выражение и, ничего не поделаешь, покорные коровьи глаза. Но это мы уже позволяем себе хамство. Кой чёрт мы берёмся её оценивать! Ему нравилось, и достаточно. Свидания происходили на квартире, которую она себе сняла (трудно понять, на какие деньги), когда ушла от мужа. А потом Бунин попросту ей предложил переехать к нему, взяв на себя обязанности его секретаря. Начинающая писательница, ученица, что такого?

Можно только гадать, что испытала Вера Николаевна Муромцева-Бунина. Про неё тоже наговорили много оскорбительной ерунды. Бунин как-то умудрился ей внушить, что между ним и Галей отношения платонические, что она только секретарь, нужен же ему секретарь! Берберова говорит о глупости Веры, граничащей с идиотизмом: не просто глупость, а что-то из ряда вон. Но Вера была человек необыкновенный, большинство современников понимали её плохо — одна Цветаева, судя по переписке, знала ей цену, и Муромцева, кстати, знала цену Цветаевой. Вера Бунина — ей было тогда едва за сорок, но, как многие светловолосые северные Брунгильды, постарела она быстро, — воспринималась в этой жалкой роли (да, жалкой, назовём вещи своими именами) как покорно терпящая, безответно служащая мужу хранительница очага, у которой на глазах муж спит с якобы секретаршей, а она ведёт хозяйство. И Катаев в мемуарах вспоминает её как суровую и тяжеловесную — в общем, неинтересную, и у Бахраха она выходит наивна до неприличия и скучна в разговоре. Бахрах… О, к Бахраху у меня свой счёт. Вот уж кто вообще ничего не понимал! Написать про Мережковского, что он не более чем культуртрегер, что герои его романов — ряженые манекены, повторяющие авторские мысли, что даже смешно представить, как его когда-то могли ставить рядом с Буниным.

Вернёмся к Вере. Вера Николаевна Муромцева была младше Бунина на одиннадцать лет. Химик, ученица Зелинского, одна из перспективнейших. Согласилась жить с Буниным вне брака — он не был официально разведён с Анной Цакни (между прочим, с женщиной, которую он продолжал вожделеть, несмотря на ранний разрыв; в дневнике от 17 ноября 1933 года читаем: «Видел во сне Аню с таинственностью готовящейся близости. Всё вспоминаю, как бывал у неё в Одессе — и такая жалость, что… А теперь навеки непоправимо. И она уже старая женщина, и я уже не тот»). Она отправилась с ним путешествовать на Святую землю, в Палестину, не только не имея никаких гарантий, — пошлость какая даже говорить об этом, — но наслушавшись дружных осуждений, со стороны коллег, всей своей семьи и множества бывших поклонников! Репутация его была, прямо сказать, ужасна; и она подтвердилась. Бунин её любил — и, думается, она была единственной женщиной за всю жизнь, которую он уважал. Георгий Адамович справедливо замечал, что, если бы кто-то оскорбил Веру, Бунин бы, при своём темпераменте, убил бы; Катаев, видевший его в гневе, утверждал, что Бунин бы, дойди дело до драки, мог загрызть запросто. «Зубами всех заем, не оторвут!» — сам признавался. Вера осталась с ним до конца. Всё она прекрасно понимала, есть письма, где она прямым текстом говорит — он художник, он особенный человек, и, если ему так надо, я выдержу. Она знала главный русский закон: ничего не надо делать русскому человеку, Бог за него всё сделает. И она Бунину не мстила. Сам собой возник симметричный ответ, и сложившийся было треугольник достроился до квадрата.

Тут в нашем повествовании появляется новое лицо — Леонид Зуров. Что самое ужасное, Бунин сам его ввёл в свой дом, сам пригласил, сам захвалил, и, хотя он Бунину надоел уже через неделю, девать его было уже некуда. Бунину понравилась проза двадцатисемилетнего эмигранта, успевшего повоевать, дослужиться в семнадцатилетнем возрасте до командира роты и бежавшего в Ригу. Там он стал печататься, выпустил первую книжку прозы «Кадет», Бунин её похвалил и пригласил Зурова в Париж, уверяя, что поможет ему трудоустроиться. Зуров отвечал, что не знает языка. Бунин успокаивал: в Париже вакансий много, отлично устраиваются люди без языка! Зуров приехал. По воспоминаниям Веры, Бунина особенно умилило, что при появлении Бунина в их грасской столовой Зуров вытянулся в струнку и густо покраснел.

Какой он был писатель — сказать трудно: он не так много написал, и с кем сравнивать? В эмиграции критерии смещены. Там хвалят даже за правильный русский язык (поскольку язык — первое, что портится). В наше время случается читать о Зурове такие, например, пассажи: «Так ярко и так образно никто из русских писателей ещё не поведал о далёком прошлом Псково-Печерского монастыря, о его духоносцах и ратниках, отстоявших твердыню в годины вражеских набегов». Эдак и открывать его не станешь — ни «Поле», ни «Древний путь», ни посмертно изданную повесть «Иван-да-Марья». Но сейчас время такое, Зуров не виноват. Он был литератор второго ряда, со стилем ясным, но, в общем, стёртым; доработаться до шедевра было ему негде и некогда, меж двумя мировыми войнами, да ещё в изгнании, собственную тему не найдёшь и личных приёмов не выработаешь, или уж это надо быть Набоковым, человеком гармоничным и счастливо женатым. Зуров страдал от душевной болезни, приводившей его к безумному перфекционизму, он так и не закончил главную свою вещь, эпический роман «Зимний дворец», к которому, по издевательской формуле Бунина, прибавлял в месяц по кирпичику. Он ни в каком случае не мыслитель. Но есть у него трогательные страницы, и чувствуется в его прозе прямой, даже несколько прямолинейный, чистый и очень порядочный русский человек, какие составляли когда-то большинство или, по крайней мере, очень значительный процент, но потом их всех убили или выгнали. Ситуация в Грасе ему очень не нравилась, он чувствовал себя нахлебником и был единственным, кто вносил в бюджет свои ежедневные десять франков. Бунина это бесило (его к тому времени всё бесило): живёт как в отеле, писал он в дневнике. И чем платить такую мелочь, лучше вообще не платить, как не платили Галя с Маргой, о чём ниже.

И постепенно оказалось так, что Зуров стал восприниматься как «питомец» Веры — так она сама его называла; никакого романа, конечно, не было, «отношений» — тоже, но он выглядел как её паладин, защитник (и в самом деле всегда брал её сторону), паж, и что-то пажеское в нём действительно было — сдержанность, выправка, молчаливое обожание. Он не любил её никогда, но чтил, сострадал, после смерти Бунина помогал — словом, вёл себя совершенным рыцарем. И эта рыцарственность делала всю ситуацию окончательно идиотской, потому что в отношениях Бунина с Галиной Кузнецовой ничего платонического давно не было, хотя ничего эротического — тоже. Вот странно, когда Берберова пеняла Кузнецовой на недомолвки в «Грасском дневнике», — она издала свои записи, хотя и сильно цензурированные, — она была права, конечно, ибо все эти умолчания только подчёркивали двусмысленность; но, с другой стороны, чего мы ждём-то? Любовных излияний? Так не было там никакой любви почти с самого начала; и Гале Кузнецовой вся эта история тоже была глубоко отвратительна.

Почему? Потому что она была чистая и простоватая русская женщина и привыкла подчиняться чужой воле, и весь этот надрыв и надлом был ей стилистически чужд. А ситуация застыла и никуда не двигалась: сама она писала всё так же и даже хуже, потому что нового в жизни ничего не было. Бунин от жены не уходил и считал это подвигом (и впрямь, кто и что она была без него?). Творческие способности, как выяснилось, не передаются ни сексуальным путём, ни даже путём непрерывных бесед о литературе (Бунин обладал своеобразным вкусом, желчным нравом и дикой пристрастностью; записанные Кузнецовой сентенции — чаще всего отражение сугубо личного опыта, и ничего особенно интересного он там не говорит). Возвращаться Кузнецовой было некуда. Тянулось всё это, тянулось — и получалось совершенно как в «Анне Карениной», любимом романе Бунина, где в самом начале сказано, что на любом постоялом дворе люди крепче связаны между собой, чем в этом несчастном семействе.

И вот что мне кажется. Господь иногда слышит молитвы, в том числе писательские, и словно нарочно исполняет заветные просьбы — чтобы доказать, что услышанных молитв надо бояться больше, чем проигнорированных. Бунин очень хотел Нобелевскую премию. Она была ему по-настоящему нужна, потому что без неё положение его было шатко. У Горького была всемирная слава и возвращённая родина, а он-то писал лучше Горького. У Алексея Толстого было всероссийское признание и государственный статус, а Алексей Толстой на фоне Бунина вообще так себе прозаик. Неясно было, уважают ли ещё Бунина даже в эмиграции во времена модернизма (что он сам был отъявленный модернист — никому, даже ему, в голову не приходило). В моде был Пруст, и, когда при нём хвалили Пруста, он пожимал плечами; Берберова имела бестактность при нём назвать Пруста первым прозаиком XX века — Бунин взорвался. Чтобы уравновесить неудачную жизнь, разрушенную семью и абсолютное литературное одиночество (не мог же он считать литературными учениками Кузнецову и Зурова, которых объединяла с ним только общая крыша!), нужна, необходима, спасительна была Нобелевская премия. Кандидатов от русских изгнанников было двое — Бунин и Мережковский. Мережковский, чистая душа, предлагал: кто бы её ни получил — давайте заранее договоримся и поделим. Бунин кривился. Дали Бунину — что вызвало, кстати, в эмиграции отнюдь не только восторги. Цветаева, скажем, считала, что Горький и человечески, и писательски крупней.

Бунин очень, очень хотел эту премию. Его выдвигали уже два года, оба раза он тяжко разочаровывался. Накануне присуждения, 20 октября 1933 года, записал в дневнике: «Вчера и нынче невольное думанье и стремление не думать. Всё-таки ожидание, иногда чувство несмелой надежды — и тотчас удивление: нет, этого не м.б.! Главное — предвкушение обиды, горечи. И правда непонятно! За всю жизнь ни одного события, успеха (а сколько у других, у какого-нибудь Шаляпина, например!). Только один раз — Академия. И как неожиданно! А их ждёшь… Да будет воля Божия — вот что надо твердить. И, подтянувшись, жить, работать, смириться мужественно».

И он твёрдо решил не надеяться. Внушил себе, что ему не дадут. Пошёл в кино. В кинохронике показывали хорошенькую Кису Куприну — дочь вечного соперника и старого, ещё одесских времён, приятеля, ныне совершенно неузнаваемого, исхудавшего, шатаемого ветром, давно не способного связать две строчки. Но дочка, Ксения, выросла красавицей, и вот Бунин на неё смотрел с доброй завистью, понимая, что уж на него-то теперь такая не посмотрит. И тут Зуров требует его вызвать. Бунин не понял зачем, куда, он хотел досмотреть.

— Телефон из Стокгольма! — шёпотом заорал Зуров.

И вот я думаю: мог же он накануне сказать — не надо мне Гали, ничего не надо, пусть только будет Нобелевская премия? Мог. И мог быть услышан. Потому что на обратном пути из Стокгольма Галина Кузнецова, вообще болезненная, слегла с температурой, с подозрением на плеврит. Ехали через Германию, уже фашистскую, Бунина подвергли унизительнейшему досмотру, раздевали догола, он отказался останавливаться в Германии даже на лишний час. Галю высадили в Берлине и положили болеть к Фёдору Степуну, прекрасному писателю, философу, обаятельному человеку, который, в отличие от Бунина, умел всем нравиться. И у Степуна была сестра Маргарита, которую все называли Маргой, а некоторые, не понимая этого странного имени, — Магдой. Она была певица. Ирина Одоевцева, не самый надёжный, но эффектный мемуарист, вспоминала, что Галина, всю жизнь зависевшая от чужой воли, попала под обаяние сильной и раскованной женщины. Марга была старше на пять лет. Есть фотография, на которой они вчетвером — Бунин с Верой, Галина с Маргой. Марга некрасивая, но эффектная и очень волевая. В фильме её играла Елена Морозова, в которую невозможно не влюбиться, но это зеркало льстит. И дальше ситуация повторилась опять-таки зеркально: Бунин был последним, кто догадался. Как он пытался уверить Веру, что между ним и Галиной ничего нет, так и Галина морочила его год, а он изводился, внушал себе, что всё в порядке, что всё можно вернуть, иссушал себя ревностью, скандалил, писал в дневнике: «Разговор с Г. Я ей: «Наша душевная близость кончена». И ухом не повела». И чуть ниже: «Без конца длится страшно тяжёлое для меня время». Он-то, в отличие от Веры, не мог выносить, что под его кровом его возлюбленная живёт с другим… с другой! В результате в 1934 году Галина с Маргой уехали в Германию. Бунин остался в чувствах столь расстроенных, что постоянно исповедовался всем гостям, иногда плакал. Берберова вспоминает, как она, уже с новым мужем, не с Ходасевичем, навещала грасских отшельников и Бунин то и дело спрашивал: «Но объясните мне, как это, как это можно?! Я понимаю, если бы к мужчине… но так!» Ужас в том, что в 1941 году, когда русским в Берлине стало вовсе уж небезопасно и невыносимо, Марта решила, что лучше им переехать во Францию — не в Париж, где все ужасы оккупации чувствовались острей, а в провинциальный, южный Грас. И они снова на два года оказались у Буниных, которые к тому времени половину Нобелевской премии роздали, а другую проели; началась нищенская жизнь, вшестером (к пятиугольнику добавился бунинский новый секретарь Бахрах) обедали супом из капустных листьев, который уважительно называли щами… Бунин в это время почти ничего, кроме дневников, не писал: «Тёмные аллеи» почти закончены, на другую прозу нет сил. «Век мой, Господи, ничто не только пред тобою, но и предо мною самим. ..» — сказано в «Мистрале», почти дневниковом отрывке 44-го года. Как он прожил войну, как вынес всё это вместе — старость, которой всю жизнь страшился, нищету, которую всю жизнь ненавидел, немецкое нашествие на Россию, о которой он в эти пять лет худого слова не сказал (в отличие от Мережковского, который, бедный идиот, поддержал Гитлера летом 41-го)… представить ад, в котором жил Бунин в 40-е, невозможно. Но не сломался, отказался от возвращения в СССР, которым так соблазнял его Симонов, прибывший с визитом. (Серова, жена Симонова, успела шепнуть Вере: никуда не возвращайтесь, вы там погибнете.)

После войны Марга получила работу в Штатах, они с Кузнецовой уехали туда: Марга дожила до 1971-го, Кузнецова — до 1976 года. Бунин умер в 1953-м — вот так: родился в один год с Лениным, умер в один год со Сталиным. Перед смертью, пока мог удерживать книгу в руках, перечитывал «Воскресение», а вслух со слезами — «Дубовый листок оторвался от ветки родимой». Я, кстати, думаю, что это стихотворение понимают неправильно: там не об изгнаннике, там о страдальце, иссохшем в жизненных бурях и надеющемся найти избавление на Востоке, в исламе. Отсюда и подчёркнутая зелень младой чинары. А Восток нас не хочет, он нас отторгает: «На что мне тебя?» Так же отторгает нас и чужая молодость, и чужая сила, и сама жизнь, тоже всегда молодая. Ты говоришь ей: «Я бедный листочек дубовый», но она не сентиментальна, потому что корни её омывает холодное море. Но это отдельная тема.

Я вот думаю сейчас: какой смысл пересказывать эту историю, которую перепечатал, кажется, весь русский глянец? Ведь был такой способ выживания у историков и филологов — пересказывать трагические и поэтические истории языком бывшего бла-ародного человека, ныне спившегося и потешающего зевак в трактире. Примеры языка, которым всё это излагалось, и ещё далеко не в худшем варианте: «Галя любила в Бунине его умение воспевать красоту и любовь — эстетика его письма действовала на неё магнетически. Их роднила сосущая тоска по прошлой России — трагедия, которую Бунин переживал ежедневно. Её трогала его бессильная грусть из-за превратностей XX века. И всё же роль секретаря и боевой подруги была прочно занята мадам Буниной, а жить то ли музой, то ли полуребёнком на попечении было не в характере Кузнецовой». ..

Что мы можем к этому добавить, кроме некоторой фамильярности, вообще свойственной писателю в разговоре о писателе — и даже Бунину в разговоре о классиках?

Есть люди, которые не понимают, как Бунин мог быть так жесток. Как можно было так надругаться над чувствами Веры, ведь она любила его! Ведь она, так сказать, создала ему все условия для работы! А он привёл в их дом молодую любовницу… и у жены на глазах… сделав её посмешищем всего русского Парижа… Во-первых, Бунину дела не было до русского Парижа, в такие минуты о нём не думаешь. А во-вторых, когда писателю нужно бывает радикально обновиться, чтобы писать новую вещь, он о моральных аспектах думает мало. На что Пастернак старался всегда и для всех быть хорошим, но, когда ему надо было пережить «Второе рождение», он оставил жену с ребёнком и ушёл к чужой жене, разбив семью друга, ушёл от женщины умной, чуткой, красивой и в чём-то равной ему, к той, кого пять лет спустя называл «бурей из парикмахерской». Бунину надо было писать «Жизнь Арсеньева», новую вещь в новом для него жанре, — он и писал, и для этого нужна была Галя Кузнецова. Хорошо и то, что Вера осталась с ним и приняла его последний вздох.

И вот ещё что. Русская семья тяготеет к треугольнику, к разрыву патриархальности, и особенно чутки к этому зову модернисты. Они же все жизнетворчеством занимаются. Шелгуновы поселяют у себя Михайлова, Панаевы — Некрасова, Ольга Сократовна Чернышевская крутит романы с кем попало, и даже с Добролюбовым; Мережковский и Гиппиус заводят друга дома — Философова — и с ним путешествуют; Маяковский прибивается к Брикам; Ленин возвращается из Европы в одном купе с Крупской и Арманд, тоже большой был модернист… Ну и Бунин, который футуристов ненавидел и символистов презирал, построил у себя дома вполне футуристическую конструкцию; но в его случае всё вышло особенно наглядно, потому что Богу ты нужен ровно до тех пор, пока пишешь. Он же читатель по преимуществу. Хочет почитать «Жизнь Арсеньева» с её странной русской идиллией — подбрасывает тебе Галю Кузнецову. А хочет почитать «Тёмные аллеи» — о трагической любви, о предательстве со стороны женщины и родины, — и убирает Галю Кузнецову. Потому что жизнь, как уже было сказано, тот ещё модернист; её, как всякого настоящего художника, ничто, кроме текстов, не интересует. И как бы безжалостен ты ни был к Вере Буниной, жизнь обойдётся с тобой ещё безжалостней: у неё-то вовсе никаких принципов, ей литературу подавай.

Зуров был в этом смысле человек гораздо более нравственный, поэтому и не написал ничего, хоть отдалённо сравнимого с «Жизнью Арсеньева». Вера написала «Жизнь Бунина» и «Беседы с памятью». Обе книги не доведены до грасской истории. Бунин, правя свой рассказ «Роман горбуна», приписал к нему последнюю фразу: «Беспощаден кто-то к человеку».

Он же, впрочем, сказал и совсем другое:

И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной…
Срок настанет — Господь сына блудного спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»
И забуду я всё — вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав —
И от сладостных слёз не успею ответить,
К милосердным коленям припав.