Маяковский про это: Про это — Маяковский. Полный текст стихотворения — Про это

Содержание

Про это — Маяковский. Полный текст стихотворения — Про это

В этой теме,
и личной
и мелкой,
перепетой не раз
и не пять,
я кружил поэтической белкой
и хочу кружиться опять.
Эта тема
сейчас
и молитвой у Будды
и у негра вострит на хозяев нож.
Если Марс,
и на нем хоть один сердцелюдый,
то и он
сейчас
скрипит
про то ж.
Эта тема придет,
калеку за локти
подтолкнет к бумаге,
прикажет:
— Скреби! —
И калека
с бумаги
срывается в клёкоте,
только строчками в солнце песня рябит.
Эта тема придет,
позвонѝтся с кухни,
повернется,
сгинет шапчонкой гриба,
и гигант
постоит секунду
и рухнет,
под записочной рябью себя погребя.
Эта тема придет,
прикажет:
— Истина! —
Эта тема придет,
велит:
— Красота! —
И пускай
перекладиной кисти раскистены —
только вальс под нос мурлычешь с креста.
Эта тема азбуку тронет разбегом —
уж на что б, казалось, книга ясна! —
и становится
— А —
недоступней Казбека.
Замутит,
оттянет от хлеба и сна.
Эта тема придет,
вовек не износится,
только скажет:
— Отныне гляди на меня! —
И глядишь на нее,
и идешь знаменосцем,
красношелкий огонь над землей знаменя.
Это хитрая тема!
Нырнет под события,
в тайниках инстинктов готовясь к прыжку,
и как будто ярясь
— посмели забыть ее! —
затрясет;
посыпятся души из шкур.
Эта тема ко мне заявилась гневная,
приказала:
— Подать
дней удила! —
Посмотрела, скривясь, в мое ежедневное
и грозой раскидала людей и дела.
Эта тема пришла,
остальные оттерла
и одна
безраздельно стала близка.
Эта тема ножом подступила к горлу.
Молотобоец!
От сердца к вискам.
Эта тема день истемнила, в темень
колотись — велела — строчками лбов.
Имя
этой
теме:
. . . . . . !

I. Баллада Редингской тюрьмы

О балладе и о балладах

Немолод очень лад баллад,
но если слова болят
и слова говорят про то, что болят,
молодеет и лад баллад.
Лубянский проезд.
Водопьяный.
Вид
вот.
Вот
фон.
В постели она.
Она лежит.
Он.
На столе телефон.
«Он» и «она» баллада моя.
Не страшно нов я.
Страшно то,
что «он» — это я,
и то, что «она» —
моя.
При чём тюрьма?
Рождество.
Кутерьма.
Без решёток окошки домика!
Это вас не касается.
Говорю — тюрьма.
Стол.
На столе соломинка.

По кабелю пущен номер

Тронул еле — волдырь на теле.
Трубку из рук вон.
Из фабричной марки —
две стрелки яркие
омолниили телефон.
Соседняя комната.
Из соседней
сонно:
— Когда это?
Откуда это живой поросёнок? —
Звонок от ожогов уже визжит,
добела раскалён аппарат.
Больна она!
Она лежит!
Беги!
Скорей!
Пора!
Мясом дымясь, сжимаю жжение.
Моментально молния телом забегала.
Стиснул миллион вольт напряжения.
Ткнулся губой в телефонное пекло.
Дыры
сверля
в доме,
взмыв
Мясницкую
пашней,
рвя
кабель,
номер
пулей
летел
барышне.
Смотрел осовело барышнин глаз —
под праздник работай за двух.
Красная лампа опять зажглась.
Позвонила!
Огонь потух.
И вдруг
как по лампам пошлО куролесить,
вся сеть телефонная рвётся на нити.
— 67-10!
Соедините! —
В проулок!
Скорей!
Водопьяному в тишь!
Ух!
А то с электричеством станется —
под Рождество
на воздух взлетишь
со всей
со своей
телефонной
станцией.
Жил на Мясницкой один старожил.
Сто лет после этого жил —
про это лишь —
сто лет! —
говаривал детям дед.
— Было — суббота…
под воскресенье…
Окорочок…
Хочу, чтоб дёшево…
Как вдарит кто-то!..
Землетрясенье…
Ноге горячо…
Ходун — подошва!.. —
Не верилось детям,
чтоб так-то
да там-то.
Землетрясенье?
Зимой?
У почтамта?!

Телефон бросается на всех

Протиснувшись чудом сквозь тоненький шнур,
раструба трубки разинув оправу,
погромом звонков громя тишину,
разверг телефон дребезжащую лаву.
Это визжащее,
звенящее это
пальнуло в стены,
старалось взорвать их.
Звоночинки
тыщей
от стен
рикошетом
под стулья закатывались
и под кровати.
Об пол с потолка звонОчище хлопал.
И снова,
звенящий мячище точно,
взлетал к потолку, ударившись Об пол,
и сыпало вниз дребезгою звоночной.
Стекло за стеклом,
вьюшку за вьюшкой
тянуло
звенеть телефонному в тон.
Тряся
ручоночкой
дом-погремушку,
тонул в разливе звонков телефон.

Секундантша

От сна
чуть видно —
точка глаз
иголит щёки жаркие.
Ленясь, кухарка поднялась,
идёт,
кряхтя и харкая.
Мочёным яблоком она.
Морщинят мысли лоб её.
— Кого?
Владим Владимыч?!
А! —
Пошла, туфлёю шлёпая.
Идёт.
Отмеряет шаги секундантом.
Шаги отдаляются…
Слышатся еле…
Весь мир остальной отодвинут куда-то,
лишь трубкой в меня неизвестное целит.

Просветление мира

Застыли докладчики всех заседаний,
не могут закончить начатый жест.
Как были,
рот разинув,
сюда они
смотрят на Рождество из Рождеств.
Им видима жизнь
от дрязг и до дрязг.
Дом их —
единая будняя тина.
Будто в себя,
в меня смотрясь,
ждали
смертельной любви поединок.
Окаменели сиренные рокоты.
Колёс и шагов суматоха не вертит.
Лишь поле дуэли
да время-доктор
с бескрайним бинтом исцеляющей смерти.
Москва —
за Москвой поля примолкли.
Моря —
за морями горы стройны.
Вселенная
вся
как будто в бинокле,
в огромном бинокле (с другой стороны).
Горизонт распрямился
ровно-ровно.
Тесьма.
Натянут бечёвкой тугой.
Край один —
я в моей комнате,
ты в своей комнате — край другой.
А между —
такая,
какая не снится,
какая-то гордая белой обновой,
через вселенную
легла Мясницкая
миниатюрой кости слоновой.
Ясность.
Прозрачнейшей ясностью пытка.
В Мясницкой
деталью искуснейшей выточки
кабель
тонюсенький —
ну, просто нитка!
И всё
вот на этой вот держится ниточке.

Дуэль

Раз!
Трубку наводят.
Надежду
брось.
Два!
Как раз
остановилась,
не дрогнув,
между
моих
мольбой обволокнутых глаз.
Хочется крикнуть медлительной бабе:
— Чего задаётесь?
Стоите Дантесом.
Скорей,
скорей просверлите сквозь кабель
пулей
любого яда и веса. —
Страшнее пуль —
оттуда
сюда вот,
кухаркой оброненное между зевот,
проглоченным кроликом в брюхе удава
по кабелю,
вижу,
слово ползёт.
Страшнее слов —
из древнейшей древности,
где самку клыком добывали люди ещё,
ползло
из шнура —
скребущейся ревности
времён троглодитских тогдашнее чудище.
А может быть…
Наверное, может!
Никто в телефон не лез и не лезет,
нет никакой троглодичьей рожи.
Сам в телефоне.
Зеркалюсь в железе.
Возьми и пиши ему ВЦИК циркуляры!
Пойди — эту правильность с Эрфуртской сверь!
Сквозь первое горе
бессмысленный,
ярый,
мозг поборов,
проскребается зверь.

Что может сделаться с человеком!

Красивый вид.
Товарищи!
Взвесьте!
В Париж гастролировать едущий летом,
поэт,
почтенный сотрудник «Известий»,
царапает стул когтём из штиблета.
Вчера человек —
единым махом
клыками свой размедведил вид я!
Косматый.
Шерстью свисает рубаха.
Тоже туда ж?!
В телефоны бабахать?!
К своим пошёл!
В моря ледовитые!

Размедвеженье

Медведем,
когда он смертельно сердится,
на телефон
грудь
на врага тяну.
А сердце
глубже уходит в рогатину!
Течёт.
Ручьища красной меди.
Рычанье и кровь.
Лакай, темнота!
Не знаю,
плачут ли,
нет медведи,
но если плачут,
то именно так.
То именно так:
без сочувственной фальши
скулят,
заливаясь ущельной длиной.
И именно так их медвежий Бальшин,
скуленьем разбужен, ворчит за стеной.
Вот так медведи именно могут:
недвижно,
задравши морду,
как те,
повыть,
извыться
и лечь в берлогу,
царапая логово в двадцать когтей.
Сорвался лист.
Обвал.
Беспокоит.
Винтовки-шишки
не грохнули б враз.
Ему лишь взмедведиться может такое
сквозь слёзы и шерсть, бахромящую глаз.

Протекающая комната

Кровать.
Железки.
Барахло одеяло.
Лежит в железках.
Тихо.
Вяло.
Трепет пришёл.
Пошёл по железкам.
Простынь постельная треплется плеском.
Вода лизнула холодом ногу.
Откуда вода?
Почему много?
Сам наплакал.
Плакса.
Слякоть.
Неправда —
столько нельзя наплакать.
Чёртова ванна!
Вода за диваном.
Под столом,
за шкафом вода.
С дивана,
сдвинут воды задеваньем,
в окно проплыл чемодан.
Камин…
Окурок…
Сам кинул.
Пойти потушить.
Петушится.
Страх.
Куда?
К какому такому камину?
Верста.
За верстою берег в кострах.
Размыло всё,
даже запах капустный
с кухни
всегдашний,
приторно сладкий.
Река.
Вдали берега.
Как пусто!
Как ветер воет вдогонку с Ладоги!
Река.
Большая река.
Холодина.
Рябит река.
Я в середине.
Белым медведем
взлез на льдину,
плыву на своей подушке-льдине.
Бегут берега,
за видом вид.
Подо мной подушки лёд.
С Ладоги дует.
Вода бежит.
Летит подушка-плот.
Плыву.
Лихорадюсь на льдине-подушке.
Одно ощущенье водой не вымыто:
я должен
не то под кроватные дужки,
не то
под мостом проплыть под каким-то.
Были вот так же:
ветер да я.
Эта река!..
Не эта.
Иная.
Нет, не иная!
Было —
стоял.
Было — блестело.
Теперь вспоминаю.
Мысль растёт.
Не справлюсь я с нею.
Назад!
Вода не выпустит плот.
Видней и видней…
Ясней и яснее…
Теперь неизбежно…
Он будет!
Он вот!!!

Человек из-за 7-ми лет

Волны устои стальные моют.
Недвижный,
страшный,
упёршись в бока
столицы,
в отчаяньи созданной мною,
стоит
на своих стоэтажных быках.
Небо воздушными скрепами вышил.
Из вод феерией стали восстал.
Глаза подымаю выше,
выше…
Вон!
Вон —
опершись о перила мостА?..
Прости, Нева!
Не прощает,
гонит.
Сжалься!
Не сжалился бешеный бег.
Он!
Он —
у небес в воспалённом фоне,
прикрученный мною, стоит человек.
Стоит.
Разметал изросшие волосы.
Я уши лаплю.
Напрасные мнёшь!
Я слышу
мой,
мой собственный голос.
Мне лапы дырявит голоса нож.
Мой собственный голос —
он молит,
он просится:
— Владимир!
Остановись!
Не покинь!
Зачем ты тогда не позволил мне
броситься?
С размаху сердце разбить о быки?
Семь лет я стою.
Я смотрю в эти воды,
к перилам прикручен канатами строк.
Семь лет с меня глаз эти воды не сводят.
Когда ж,
когда ж избавления срок?
Ты, может, к ихней примазался касте?
Целуешь?
Ешь?
Отпускаешь брюшкО?
Сам
в ихний быт,
в их семейное счастье
намЕреваешься пролезть петушком?!
Не думай! —
Рука наклоняется вниз его.
Грозится
сухой
в подмостную кручу.
— Не думай бежать!
Это я
вызвал.
Найду.
Загоню.
Доконаю.
Замучу!
Там,
в городе,
праздник.
Я слышу гром его.
Так что ж!
Скажи, чтоб явились они.
Постановленье неси исполкомово.
МУку мою конфискуй,
отмени.
Пока
по этой
по Невской
по глуби
спаситель-любовь
не придёт ко мне,
скитайся ж и ты,
и тебя не полюбят.
Греби!
Тони меж домовьих камней! —

Спасите!

Стой, подушка!
Напрасное тщенье.
Лапой гребу —
плохое весло.
Мост сжимается.
Невским течением
меня несло,
несло и несло.
Уже я далёко.
Я, может быть, зА день.
За дЕнь
от тени моей с моста.
Но гром его голоса гонится сзади.
В погоне угроз паруса распластал.
— Забыть задумал невский блеск?!
Её заменишь?!
Некем!
По гроб запомни переплеск,
плескавший в «Человеке». —
Начал кричать.
Разве это осилите?!
Буря басит —
не осилить вовек.
Спасите! Спасите! Спасите! Спасите!
Там
на мосту
на Неве
человек!

II. Ночь под Рождество

Фантастическая реальность

Бегут берега —
за видом вид.
Подо мной —
подушка-лёд.
Ветром ладожским гребень завит.
Летит
льдышка-плот.
Спасите! — сигналю ракетой слов.
Падаю, качкой добитый.
Речка кончилась —
море росло.
Океан —
большой до обиды.
Спасите!
Спасите!..
Сто раз подряд
реву батареей пушечной.
Внизу
подо мной
растёт квадрат,
остров растёт подушечный.
Замирает, замирает,
замирает гул.
Глуше, глуше, глуше…
Никаких морей.
Я —
на снегу.
Кругом —
вёрсты суши.
Суша — слово.
Снегами мокра.
Подкинут метельной банде я.
Что за земля?
Какой это край?
Грен-
лап-
люб-ландия?

Боль были

Из облака вызрела лунная дынка,
стенУ постепенно в тени оттеня.
Парк Петровский.
Бегу.
Ходынка
за мной.
Впереди Тверской простыня.
А-у-у-у!
К Садовой аж выкинул «у»!
Оглоблей
или машиной,
но только
мордой
аршин в снегу.
Пулей слова матершины.
«От нэпа ослеп?!
Для чего глаза впрЯжены?!
Эй, ты!
Мать твою разнэп!
Ряженый!»
Ах!
Да ведь
я медведь.
Недоразуменье!
Надо —
прохожим,
что я не медведь,
только вышел похожим.

Спаситель

Вон
от заставы
идёт человечек.
За шагом шаг вырастает короткий.
Луна
голову вправила в венчик.
Я уговорю,
чтоб сейчас же,
чтоб в лодке.
Это — спаситель!
Вид Иисуса.
Спокойный и добрый,
венчанный в луне.
Он ближе.
Лицо молодое безусо.
Совсем не Исус.
Нежней.
Юней.
Он ближе стал,
он стал комсомольцем.
Без шапки и шубы.
Обмотки и френч.
То сложит руки,
будто молится.
То машет,
будто на митинге речь.
Вата снег.
Мальчишка шёл по вате.
Вата в золоте —
чего уж пошловатей?!
Но такая грусть,
что стой
и грустью ранься!
Расплывайся в процыганенном романсе.

Романс

Мальчик шёл, в закат глаза уставя.
Был закат непревзойдимо жёлт.
Даже снег желтел в Тверской заставе.
Ничего не видя, мальчик шёл.
Шёл,
вдруг
встал.
В шёлк
рук
сталь.
С час закат смотрел, глаза уставя,
за мальчишкой лёгшую кайму.
Снег хрустя разламывал суставы.
Для чего?
Зачем?
Кому?
Был вором-ветром мальчишка обыскан.
Попала ветру мальчишки записка.
Стал ветер Петровскому парку звонить:
— Прощайте…
Кончаю…
Прошу не винить…

Ничего не поделаешь

До чего ж
на меня похож!
Ужас.
Но надо ж!
Дёрнулся к луже.
Залитую курточку стягивать стал.
Ну что ж, товарищ!
Тому ещё хуже —
семь лет он вот в это же смотрит с моста.
Напялил еле —
другого калибра.
Никак не намылишься —
зубы стучат.
Шерстищу с лапищ и с мордищи выбрил.
Гляделся в льдину…
бритвой луча…
Почти,
почти такой же самый.
Бегу.
Мозги шевелят адресами.
Во-первых,
на Пресню,
туда,
по задворкам.
Тянет инстинктом семейная норка.
За мной
всероссийские,
теряясь точкой,
сын за сыном,
дочка за дочкой.

Всехные родители

— Володя!
На Рождество!
Вот радость!
Радость-то во!.. —
Прихожая тьма.
Электричество комната.
Сразу —
наискось лица родни.
— Володя!
Господи!
Что это?
В чём это?
Ты в красном весь.
Покажи воротник!
— Не важно, мама,
дома вымою.
Теперь у меня раздолье —
вода.
Не в этом дело.
Родные!
Любимые!
Ведь вы меня любите?
Любите?
Да?
Так слушайте ж!
Тётя!
Сёстры!
Мама!
ТушИте ёлку!
Заприте дом!
Я вас поведу…
вы пойдёте…
Мы прямо…
сейчас же…
все
возьмём и пойдём.
Не бойтесь —
это совсем недалёко —
600 с небольшим этих крохотных вёрст.
Мы будем там во мгновение ока.
Он ждёт.
Мы вылезем прямо на мост.
— Володя,
родной,
успокойся! —
Но я им
на этот семейственный писк голосков:
— Так что ж?!
Любовь заменяете чаем?
Любовь заменяете штопкой носков?

Путешествие с мамой

Не вы —
не мама Альсандра Альсеевна.
Вселенная вся семьёю засеяна.
Смотрите,
мачт корабельных щетина —
в Германию врезался Одера клин.
Слезайте, мама,
уже мы в Штеттине.
Сейчас,
мама,
несёмся в Берлин.
Сейчас летите, мотором урча, вы:
Париж,
Америка,
Бруклинский мост,
Сахара,
и здесь
с негритоской курчавой
лакает семейкой чай негритос.
Сомнёте периной
и волю
и камень.
Коммуна —
и то завернётся комом.
Столетия
жили своими домками
и нынче зажили своим домкомом!
Октябрь прогремел,
карающий,
судный.
Вы
под его огнепёрым крылом
расставились,
разложили посудины.
Паучьих волос не расчешешь колом.
Исчезни, дом,
родимое место!
Прощайте! —
Отбросил ступЕней последок.
— Какое тому поможет семейство?!
Любовь цыплячья!
Любвишка наседок!

Пресненские миражи

Бегу и вижу —
всем в виду
кудринскими вышками
себе навстречу
сам
иду
с подарками под мышками.
Мачт крестами на буре распластан,
корабль кидает балласт за балластом.
Будь проклята,
опустошённая лёгкость!
Домами оскалила скАлы далёкость.
Ни люда, ни заставы нет.
Горят снега,
и гОло.
И только из-за ставенек
в огне иголки ёлок.
Ногам вперекор,
тормозами на быстрые
вставали стены, окнами выстроясь.
По стёклам
тени
фигурками тира
вертелись в окне,
зазывали в квартиры.
С Невы не сводит глаз,
продрог,
стоит и ждёт —
помогут.
За первый встречный за порог
закидываю ногу.
В передней пьяный проветривал бредни.
Стрезвел и дёрнул стремглав из передней.
Зал заливался минуты две:
— Медведь,
медведь,
медведь,
медв-е-е-е-е… —

Муж Фёклы Давидовны со мной и со всеми знакомыми

Потом,
извертясь вопросительным знаком,
хозяин полглаза просунул:
— Однако!
Маяковский!
Хорош медведь! —
Пошёл хозяин любезностями медоветь:
— Пожалуйста!
Прошу-с.
Ничего —
я боком.
Нечаянная радость-с, как сказано у Блока.
Жена — Фекла Двидна.
Дочка,
точь-в-точь
в меня, видно —
семнадцать с половиной годочков.
А это…
Вы, кажется, знакомы?! —
Со страха к мышам ушедшие в норы,
из-под кровати полезли партнёры.
Усища —
к стёклам ламповым пыльники —
из-под столов пошли собутыльники.
Ползут с-под шкафа чтецы, почитатели.
Весь безлицый парад подсчитать ли?
Идут и идут процессией мирной.
Блестят из бород паутиной квартирной.
Всё так и стоит столетья,
как было.
Не бьют —
и не тронулась быта кобыла.
Лишь вместо хранителей дУхов и фей
ангел-хранитель —
жилец в галифе.
Но самое страшное:
по росту,
по коже
одеждой,
сама походка моя! —
в одном
узнал —
близнецами похожи —
себя самого —
сам
я.
С матрацев,
вздымая постельные тряпки,
клопы, приветствуя, подняли лапки.
Весь самовар рассиялся в лучики —
хочет обнять в самоварные ручки.
В точках от мух
веночки
с обоев
венчают голову сами собою.
Взыграли туш ангелочки-горнисты,
пророзовев из иконного глянца.
Исус,
приподняв
венок тернистый,
любезно кланяется.
Маркс,
впряжённый в алую рамку,
и то тащил обывательства лямку.
Запели птицы на каждой на жёрдочке,
герани в ноздри лезут из кадочек.
Как были
сидя сняты
на корточках,
радушно бабушки лезут из карточек.
Раскланялись все,
осклабились враз;
кто басом фразу,
кто в дискант
дьячком.
— С праздничком!
С праздничком!
С праздничком!
С праздничком!
С праз-
нич-
ком! —
Хозяин
то тронет стул,
то дунет,
сам со скатерти крошки вымел.
— Да я не знал!..
Да я б накануне…
Да, я думаю, занят…
Дом…
Со своими…

Бессмысленные просьбы

Мои свои?!
Д-а-а-а —
это особы.
Их ведьма разве сыщет на венике!
Мои свои
с Енисея
да с Оби
идут сейчас,
следят четвереньки.
Какой мой дом?!
Сейчас с него.
Подушкой-льдом
плыл Невой —
мой дом
меж дамб
стал льдом,
и там…
Я брал слова
то самые вкрадчивые,
то страшно рыча,
то вызвоня лирово.
От выгод —
на вечную славу сворачивал,
молил,
грозил,
просил,
агитировал.
— Ведь это для всех…
для самих…
для вас же…
Ну, скажем, «Мистерия» —
ведь не для себя ж?!
Поэт там и прочее…
Ведь каждому важен…
Не только себе ж —
ведь не личная блажь…
Я, скажем, медведь, выражаясь грубо…
Но можно стихи…
Ведь сдирают шкуру?!
Подкладку из рифм поставишь —
и шуба!..
Потом у камина…
там кофе…
курят…
Дело пустяшно:
ну, минут на десять…
Но нужно сейчас,
пока не поздно…
Похлопать может…
Сказать —
надейся!..
Но чтоб теперь же…
чтоб это серьёзно… —
Слушали, улыбаясь, именитого скомороха.
Катали пО столу хлебные мякиши.
Слова об лоб
и в тарелку —
горохом.
Один расчувствовался,
вином размягший:
— Поооостой…
поооостой…
Очень даже и просто.
Я пойду!..
Говорят, он ждёт…
на мосту…
Я знаю…
Это на углу Кузнецкого мОста.
Пустите!
Нукося! —
По углам —
зуд:
— Наззз-ю-зззюкался!
Будет ныть!
Поесть, попить,
попить, поесть —
и за 66!
Теорию к лешему!
Нэп —
практика.
Налей,
нарежь ему.
Футурист,
налягте-ка! —
Ничуть не смущаясь челюстей целостью,
пошли греметь о челюсть челюстью.
Шли
из артезианских прорв
меж рюмкой
слова поэтических споров.
В матрац,
поздоровавшись,
влезли клопы.
На вещи насела столетняя пыль.
А тот стоит —
в перила вбит.
Он ждёт,
он верит:
скоро!
Я снова лбом,
я снова в быт
вбиваюсь слов напором.
Опять
атакую и вкривь и вкось.
Но странно:
слова проходят насквозь.

Необычайное

Стихает бас в комариные трельки.
Подбитые воздухом, стихли тарелки.
Обои,
стены
блёкли…
блёкли…
Тонули в серых тонах офортовых.
Со стенки
на город разросшийся
Бёклин
Москвой расставил «Остров мёртвых».
Давным-давно.
Подавно —
теперь.
И нету проще!
Вон
в лодке,
скутан саваном,
недвижный перевозчик.
Не то моря,
не то поля —
их шорох тишью стёрт весь.
А за морями —
тополя
возносят в небо мёртвость.
Что ж —
ступлю!
И сразу
тополи
сорвались с мест,
пошли,
затопали.
Тополи стали спокойствия мерами,
ночей сторожами,
милиционерами.
Расчетверившись,
белый Харон
стал колоннадой почтамтских колонн.

Деваться некуда

Так с топором влезают в сон,
обметят спящелобых —
и сразу
исчезает всё,
и видишь только обух.
Так барабаны улиц
в сон
войдут,
и сразу вспомнится,
что вот тоска
и угол вон,
за ним
она —
виновница.
Прикрывши окна ладонью угла,
стекло за стеклом вытягивал с краю.
Вся жизнь
на карты окон легла.
Очко стекла —
и я проиграю.
Арап —
миражей шулер —
по окнам
разметил нагло веселия крап.
Колода стекла
торжеством яркоогним
сияет нагло у ночи из лап.
Как было раньше —
вырасти б,
стихом в окно влететь.
Нет,
никни к стЕнной сырости.
И стих
и дни не те.
Морозят камни.
Дрожь могил.
И редко ходят веники.
Плевками,
снявши башмаки,
вступаю на ступеньки.
Не молкнет в сердце боль никак,
куёт к звену звено.
Вот так,
убив,
Раскольников
пришёл звенеть в звонок.
Гостьё идёт по лестнице…
Ступеньки бросил —
стенкою.
Стараюсь в стенку вплесниться,
и слышу —
струны тенькают.
Быть может, села
вот так
невзначай она.
Лишь для гостей,
для широких масс.
А пальцы
сами
в пределе отчаянья
ведут бесшабашье, над горем глумясь.

Друзья

А вОроны гости?!
Дверье крыло
раз сто по бокам коридора исхлопано.
Горлань горланья,
оранья орлО?
ко мне доплеталось пьяное дОпьяна.
Полоса
щели.
Голоса?
еле:
«Аннушка —
ну и румянушка!»
Пироги…
Печка…
Шубу…
Помогает…
С плечика…
Сглушило слова уанстепным темпом,
и снова слова сквозь темп уанстепа:
«Что это вы так развеселились?
Разве?!»
СлИлись…
Опять полоса осветила фразу.
Слова непонятны —
особенно сразу.
Слова так
(не то чтоб со зла):
«Один тут сломал ногу,
так вот веселимся, чем бог послал,
танцуем себе понемногу».
Да,
их голосА.
Знакомые выкрики.
Застыл в узнаваньи,
расплющился, нем,
фразы кроЮ по выкриков выкройке.
Да —
это они —
они обо мне.
Шелест.
Листают, наверное, ноты.
«Ногу, говорите?
Вот смешно-то!»
И снова
в тостах стаканы исчоканы,
и сыплют стеклянные искры из щёк они.
И снова
пьяное:
«Ну и интересно!
Так, говорите, пополам и треснул?»
«Должен огорчить вас, как ни грустно,
не треснул, говорят,
а только хрустнул».
И снова
хлопанье двери и карканье,
и снова танцы, полами исшарканные.
И снова
стен раскалённые степи
под ухом звенят и вздыхают в тустепе.

Только б не ты

Стою у стенки.
Я не я.
Пусть бредом жизнь смололась.
Но только б, только б не ея
невыносимый голос!
Я день,
я год обыденщине прЕдал,
я сам задыхался от этого бреда.
Он
жизнь дымком квартирошным выел.
Звал:
решись
с этажей
в мостовые!
Я бегал от зова разинутых окон,
любя убегал.
Пускай однобоко,
пусть лишь стихом,
лишь шагами ночными —
строчишь,
и становятся души строчными,
и любишь стихом,
а в прозе немею.
Ну вот, не могу сказать,
не умею.
Но где, любимая,
где, моя милая,
где
— в песне! —
любви моей изменил я?
Здесь
каждый звук,
чтоб признаться,
чтоб кликнуть.
А только из песни — ни слова не выкинуть.
Вбегу на трель,
на гаммы.
В упор глазами
в цель!
Гордясь двумя ногами,
Ни с места! — крикну. —
Цел! —
Скажу:
— Смотри,
даже здесь, дорогая,
стихами громя обыденщины жуть,
имя любимое оберегая,
тебя
в проклятьях моих
обхожу.
Приди,
разотзовись на стих.
Я, всех оббегав, — тут.
Теперь лишь ты могла б спасти.
Вставай!
Бежим к мосту! —
Быком на бойне
под удар
башку мою нагнул.
Сборю себя,
пойду туда.
Секунда —
и шагну.

Шагание стиха

Последняя самая эта секунда,
секунда эта
стала началом,
началом
невероятного гуда.
Весь север гудел.
Гудения мало.
По дрожи воздушной,
по колебанью
догадываюсь —
оно над Любанью.
По холоду,
по хлопанью дверью
догадываюсь —
оно над Тверью.
По шуму —
настежь окна раскинул —
догадываюсь —
кинулся к Клину.
Теперь грозой Разумовское зАлил.
На Николаевском теперь
на вокзале.
Всего дыхание одно,
а под ногой
ступени
пошли,
поплыли ходуном,
вздымаясь в невской пене.
Ужас дошёл.
В мозгу уже весь.
Натягивая нервов строй,
разгуживаясь всё и разгуживаясь,
взорвался,
пригвоздил:
— Стой!
Я пришёл из-за семи лет,
из-за вёрст шести ста,
пришёл приказать:
Нет!
Пришёл повелеть:
Оставь!
Оставь!
Не надо
ни слова,
ни просьбы.
Что толку —
тебе
одному
удалось бы?!
Жду,
чтоб землёй обезлюбленной
вместе,
чтоб всей
мировой
человечьей гущей.
Семь лет стою,
буду и двести
стоять пригвождённый,
этого ждущий.
У лет на мосту
на презренье,
на смЕх,
земной любви искупителем значась,
должен стоять,
стою за всех,
за всех расплачУсь,
за всех расплАчусь.

Ротонда

Стены в тустепе ломались
нА три,
на четверть тона ломались,
на стО…
Я, стариком,
на каком-то Монмартре
лезу —
стотысячный случай —
на стол.
Давно посетителям осточертело.
Знают заранее
всё, как по нотам:
буду звать
(новое дело!)
куда-то идти,
спасать кого-то.
В извинение пьяной нагрузки
хозяин гостям объясняет:
— Русский! —
Женщины —
мяса и тряпок вязАнки —
смеются,
стащить стараются
зА ноги:
«Не пойдём.
Дудки!
Мы — проститутки».
Быть Сены полосе б Невой!
Грядущих лет брызгОй
хожу по мгле по СЕновой
всей нынчести изгой.
СажЕнный,
обсмеянный,
сАженный,
битый,
в бульварах
ору через каски военщины:
— Под красное знамя!
Шагайте!
По быту!
Сквозь мозг мужчины!
Сквозь сердце женщины! —
Сегодня
гнали
в особенном раже.
Ну и жара же!

Полусмерть

Надо
немного обветрить лоб.
Пойду,
пойду, куда ни вело б.
Внизу свистят сержанты-трельщики.
Тело
с панели
уносят метельщики.
Рассвет.
Подымаюсь сенскою сенью,
синематографской серой тенью.
Вот —
гимназистом смотрел их
с парты —
мелькают сбоку Франции карты.
Воспоминаний последним током
тащился прощаться
к странам Востока.

Случайная станция

С разлёту рванулся —
и стал,
и нА мель.
Лохмотья мои зацепились штанами.
Ощупал —
скользко,
луковка точно.
Большое очень.
Испозолочено.
Под луковкой
колоколов завыванье.
Вечер зубцы стенные выкаймил.
На Иване я
Великом.
Вышки кремлёвские пиками.
Московские окна
видятся еле.
Весело.
Ёлками зарождествели.
В ущелья кремлёвы волна ударяла:
то песня,
то звона рождественский вал.
С семи холмов,
низвергаясь Дарьялом,
бросала Тереком
праздник
Москва.
Вздымается волос.
Лягушкою тужусь.
Боюсь —
оступлюсь на одну только пядь,
и этот
старый
рождественский ужас
меня
по Мясницкой закружит опять.

Повторение пройденного

Руки крестом,
крестом
на вершине,
ловлю равновесие,
страшно машу.
Густеет ночь,
не вижу в аршине.
Луна.
Подо мною
льдистый Машук.
Никак не справлюсь с моим равновесием,
как будто с Вербы —
руками картонными.
Заметят.
Отсюда виден весь я.
Смотрите —
Кавказ кишит Пинкертонами.
Заметили.
Всем сообщили сигналом.
Любимых,
друзей
человечьи ленты
со всей вселенной сигналом согнало.
Спешат рассчитаться,
идут дуэлянты.
Щетинясь,
щерясь
ещё и ещё там…
Плюют на ладони.
Ладонями сочными,
руками,
ветром,
нещадно,
без счёта
в мочалку щеку истрепали пощёчинами.
Пассажи —
перчаточных лавок початки,
дамы,
духи развевая паточные,
снимали,
в лицо швыряли перчатки,
швырялись в лицо магазины перчаточные.
Газеты,
журналы,
зря не глазейте!
На помощь летящим в морду вещам
ругнёй
за газетиной взвейся газетина.
Слухом в ухо!
Хватай, клевеща!
И так я калека в любовном боленьи.
Для ваших оставьте помоев ушат.
Я вам не мешаю.
К чему оскорбленья!
Я только стих,
я только душа.
А снизу:
— Нет!
Ты враг наш столетний.
Один уж такой попался —
гусар!
Понюхай порох,
свинец пистолетный.
Рубаху враспашку!
Не празднуй трусА! —

Последняя смерть

Хлеще ливня,
грома бодрей,
бровь к брови,
ровненько,
со всех винтовок,
со всех батарей,
с каждого маузера и браунинга,
с сотни шагов,
с десяти,
с двух,
в упор —
за зарядом заряд.
Станут, чтоб перевесть дух,
и снова свинцом сорят.
Конец ему!
В сердце свинец!
Чтоб не было даже дрожи!
В конце концов —
всему конец.
Дрожи конец тоже.

То, что осталось

Окончилась бойня.
Веселье клокочет.
Смакуя детали, разлезлись шажком.
Лишь на Кремле
поэтовы клочья
сияли по ветру красным флажком.
Да небо
по-прежнему
лирикой звЕздится.
Глядит
в удивленьи небесная звездь —
затрубадурИла Большая Медведица.
Зачем?
В королевы поэтов пролезть?
Большая,
неси по векам-Араратам
сквозь небо потопа
ковчегом-ковшом!
С борта
звездолётом
медведьинским братом
горланю стихи мирозданию в шум.
Скоро!
Скоро!
Скоро!
В пространство!
Пристальней!
Солнце блестит горы.
Дни улыбаются с пристани.

Прошение на имя…

(Прошу вас, товарищ химик, заполните сами!)

Пристаёт ковчег.
Сюда лучами!
ПрИстань.
Эй!
Кидай канат ко мне!
И сейчас же
ощутил плечами
тяжесть подоконничьих камней.
Солнце
ночь потопа высушило жаром.
У окна
в жару встречаю день я.
Только с глобуса — гора Килиманджаро.
Только с карты африканской — Кения.
Голой головою глобус.
Я над глобусом
от горя горблюсь.
Мир
хотел бы
в этой груде гОря
настоящие облапить груди-горы.
Чтобы с полюсов
по всем жильям
лаву раскатил, горящ и каменист,
так хотел бы разрыдаться я,
медведь-коммунист.
Столбовой отец мой
дворянин,
кожа на моих руках тонка.
Может,
я стихами выхлебаю дни,
и не увидав токарного станка.
Но дыханием моим,
сердцебиеньем,
голосом,
каждым остриём издыбленного в ужас
волоса,
дырами ноздрей,
гвоздями глаз,
зубом, исскрежещенным в звериный лязг,
ёжью кожи,
гнева брови сборами,
триллионом пор,
дословно —
всеми пОрами
в осень,
в зиму,
в весну,
в лето,
в день,
в сон
не приемлю,
ненавижу это
всё.
Всё,
что в нас
ушедшим рабьим вбито,
всё,
что мелочИнным роем
оседало
и осело бытом
даже в нашем
краснофлагом строе.
Я не доставлю радости
видеть,
что сам от заряда стих.
За мной не скоро потянете
об упокой его душу таланте.
Меня
из-за угла
ножом можно.
Дантесам в мой не целить лоб.
Четырежды состарюсь — четырежды омоложенный,
до гроба добраться чтоб.
Где б ни умер,
умру поя.
В какой трущобе ни лягу,
знаю —
достоин лежать я
с лёгшими под красным флагом.
Но за что ни лечь —
смерть есть смерть.
Страшно — не любить,
ужас — не сметь.
За всех — пуля,
за всех — нож.
А мне когда?
А мне-то что ж?
В детстве, может,
на самом дне,
десять найду
сносных дней.
А то, что другим?!
Для меня б этого!
Этого нет.
Видите —
нет его!
Верить бы в загробь!
Легко прогулку пробную.
Стоит
только руку протянуть —
пуля
мигом
в жизнь загробную
начертИт гремящий путь.
Что мне делать,
если я
вовсю,
всей сердечной мерою,
в жизнь сию,
сей
мир
верил,
верую.

Вера

Пусть во что хотите жданья удлинятся —
вижу ясно,
ясно до галлюцинаций.
До того,
что кажется —
вот только с этой рифмой развяжись,
и вбежишь
по строчке
в изумительную жизнь.
Мне ли спрашивать —
да эта ли?
Да та ли?!
Вижу,
вижу ясно, до деталей.
Воздух в воздух,
будто камень в камень,
недоступная для тленов и крошений,
рассиявшись,
высится веками
мастерская человечьих воскрешений.
Вот он,
большелобый
тихий химик,
перед опытом наморщил лоб.
Книга —
«Вся земля», —
выискивает имя.
Век двадцатый.
Воскресить кого б?
— Маяковский вот…
Поищем ярче лица —
недостаточно поэт красив. —
Крикну я
вот с этой,
с нынешней страницы:
— Не листай страницы!
Воскреси!

Надежда

Сердце мне вложи!
КровИщу —
до последних жил.
В череп мысль вдолби!
Я своё, земное, не дожИл,
на земле
своё не долюбил.
Был я сажень ростом.
А на что мне сажень?
Для таких работ годна и тля.
Пёрышком скрипел я, в комнатёнку всажен,
вплющился очками в комнатный футляр.
Что хотите, буду делать даром —
чистить,
мыть,
стеречь,
мотаться,
месть.
Я могу служить у вас
хотя б швейцаром.
Швейцары у вас есть?
Был я весел —
толк весёлым есть ли,
если горе наше непролазно?
Нынче
обнажают зубы если,
только, чтоб хватить,
чтоб лязгнуть.
Мало ль что бывает —
тяжесть
или горе…
Позовите!
Пригодится шутка дурья.
Я шарадами гипербол,
аллегорий
буду развлекать,
стихами балагуря.
Я любил…
Не стоит в старом рыться.
Больно?
Пусть…
Живёшь и болью дорожась.
Я зверьё ещё люблю —
у вас
зверинцы
есть?
Пустите к зверю в сторожа.
Я люблю зверьё.
Увидишь собачонку —
тут у булочной одна —
сплошная плешь, —
из себя
и то готов достать печёнку.
Мне не жалко, дорогая,
ешь!

Любовь

Может,
может быть,
когда-нибудь
дорожкой зоологических аллей
и она —
она зверей любила —
тоже ступит в сад,
улыбаясь,
вот такая,
как на карточке в столе.
Она красивая —
её, наверно, воскресят.
Ваш
тридцатый век
обгонит стаи
сердце раздиравших мелочей.
Нынче недолюбленное
наверстаем
звёздностью бесчисленных ночей.
Воскреси
хотя б за то,
что я
поэтом
ждал тебя,
откинул будничную чушь!
Воскреси меня
хотя б за это!
Воскреси —
своё дожить хочу!
Чтоб не было любви — служанки
замужеств,
похоти,
хлебов.
Постели прокляв,
встав с лежанки,
чтоб всей вселенной шла любовь.
Чтоб день,
который горем старящ,
не христарадничать, моля.
Чтоб вся
на первый крик:
— Товарищ! —
оборачивалась земля.
Чтоб жить
не в жертву дома дырам.
Чтоб мог
в родне
отныне
стать
отец,
по крайней мере, миром,
землёй, по крайней мере, — мать.

«Про это» за 5 минут. Краткое содержание поэмы Маяковского

Тема, о которой хочет говорить поэт, перепета много раз. Он и сам кружил в ней поэтической белкой и хочет кружиться опять. Эта тема может даже калеку подтолкнуть к бумаге, и песня его будет строчками рябить в солнце. В этой теме скрыта истина и красота. Эта тема готовится к прыжку в тайниках инстинктов. Заявившись к поэту, эта тема грозой раскидывает людей и дела. Ножом к горлу подступает эта тема, имя которой — любовь!

Продолжение после рекламы:

Поэт рассказывает о себе и любимой в балладе, и лад баллад молодеет, потому что слова поэта болят. «Она» живёт в своём доме в Водопьянном переулке, «он» сидит в своём доме у телефона. Невозможность встретиться становится для него тюрьмой. Он звонит любимой, и его звонок пулей летит по проводам, вызывая землетрясение на Мясницкой, у почтамта. Спокойная секундантша-кухарка поднимает трубку и не торопясь идёт звать любимую поэта. Весь мир куда-то отодвинут, лишь трубкой целит в него неизвестное. Между ним и любимой, разделёнными Мясницкой, лежит вселенная, через которую тонюсенькой ниточкой тянется кабель. Поэт чувствует себя не почтенным сотрудником «Известий», которому летом предстоит ехать в Париж, а медведем на своей подушке-льдине. И если медведи плачут, то именно так, как он.

Поэт вспоминает себя — такого, каким он был семь лет назад, когда была написана поэма «Человек». С тех пор ему не суждено петушком пролезть в быт, в семейное счастье: канатами собственных строк он привязан к мосту над рекой и ждёт помощи. Он бежит по ночной Москве — по Петровскому парку, Ходынке, Тверской, Садовой, Пресне. На Пресне, в семейной норке, его ждут родные. Они рады его появлению на Рождество, но удивляются, когда поэт зовёт их куда-то за 600 вёрст, где они должны спасать кого-то, стоящего над рекой на мосту. Они никого не хотят спасать, и поэт понимает, что родные заменяют любовь чаем и штопкой носков. Ему не нужна их цыплячья любовь.

Брифли существует благодаря рекламе:

Сквозь пресненские миражи поэт идёт с подарками под мышками. Он оказывается в мещанском доме Феклы Давидовны. Здесь ангелочки розовеют от иконного глянца, Иисус любезно кланяется, приподняв тернистый венок, и даже Маркс, впряжённый в алую рамку, тащит обывательства лямку. Поэт пытается объяснить обывателям, что пишет для них, а не из-за личной блажи. Они, улыбаясь, слушают именитого скомороха и едят, гремя челюстью о челюсть. Им тоже безразличен какой-то человек, привязанный к мосту над рекой и ожидающий помощи. Слова поэта проходят сквозь обывателей.

Москва напоминает картину Беклина «Остров мёртвых». Оказавшись в квартире друзей, поэт слушает, как они со смехом болтают о нем, не переставая танцевать тустеп. Стоя у стенки, он думает об одном: только бы не услышать здесь голос любимой. Ей он не изменил ни в одном своём стихотворении, её он обходит в проклятиях, которыми громит обыденщины жуть. Ему кажется, что только любимая может спасти его — человека, стоящего на мосту. Но потом поэт понимает: семь лет он стоит на мосту искупителем земной любви, чтобы за всех расплатиться и за всех расплакаться, и если надо, должен стоять и двести лет, не ожидая спасения.

Он видит себя, стоящего над горой Машук. Внизу — толпа обывателей, для которых поэт — не стих и душа, а столетний враг. В него стреляют со всех винтовок, со всех батарей, с каждого маузера и браунинга. На Кремле красным флажком сияют поэтовы клочья.

Продолжение после рекламы:

Он ненавидит все, что вбито в людей ушедшим рабьим, что оседало и осело бытом даже в краснофлагом строе. Но он всей сердечной верою верует в жизнь, в сей мир. Он видит будущую мастерскую человечьих воскрешений и верит, что именно его, не дожившего и не долюбившего своё, захотят воскресить люди будущего. Может быть, его любимая тоже будет воскрешена, и они наверстают недолюбленное звёздностью бесчисленных ночей. Он просит о воскрешении хотя бы за то, что был поэтом и ждал любимую, откинув будничную чушь. Он хочет дожить своё в той жизни, где любовь — не служанка замужеств, похоти и хлебов, где любовь идёт всей вселенной. Он хочет жить в той жизни, где отцом его будет по крайней мере мир, а матерью — по крайней мере земля.

Маяковский. Про это. Ей и мне. Поэма.

Фотомонтаж обложки и иллюстраций конструктивиста Родченко. Фотографии Вассермана, Капустянского и Штеренберга. Москва, Петроград, Государственное издательство, 1923. 43 с., 8 л. иллюстраций — фотомонтажей А.М. Родченко. В издательской иллюстрированной печатной обложке. 23,15×15,9 см. Тираж 3000 экземпляров.

Как говорили, в отрочестве Лия была не очень красива. Но это не мешало ей излучать чувственно-эротическую привлекательность. По семейным преданиям, Лия чуть ли не в пятнадцать лет закрутила в городище Котовицы, где жила её бабушка, роман с родным дядей. Тот даже хотел на ней жениться. Но это оказалось невозможно. После гимназии Лия поступила на высшие женские курсы. Но, проучившись год на математическом отделении, она всё переиграла и продолжила учёбу в Архитектурном институте. Потом её увлекла скульптура, и несостоявшийся математик, всё бросив, умчалась в Мюнхен.

В Москву Лия вернулась лишь из-за болезни отца. А дальше последовал короткий роман с учителем музыки. Она успела забеременеть, но рожать не стала, сделав у дальних родственников в какой-то глуши аборт, после чего навсегда лишилась возможности иметь детей. Позже литературоведы отмечали, что «Брик была разносторонне одарённой натурой». Получив хорошее домашнее образование, она свободно владела немецким и французским, училась в Архитектурном институте в Москве и в частной скульптурной мастерской в Мюнхене, музицировала, занималась балетом и дружила с уже тогда известной танцовщицей Екатериной Гельцер и даже чуть не уехала на гастроли в Японию.

Она прекрасно шила и подарила знаменитой русской модельерше Н.П. Ламановой понравившееся ей платье, после чего вместе с младшей сестрой Эльзой демонстрировала в Париже ламановские модели в стиле «рюсс». 26 февраля 1912 года Лиля вышла замуж за Осипа Брика, которого она знала с тринадцати лет, и взяла фамилию супруга. Историк русской литературы первой половины ХХ века Светлана Коваленко рассказывала:

«Бракосочетание состоялось не в синагоге, а дома у Каганов, в Большом Чернышевском переулке. Венчал их друг отца невесты, учёный раввин Мазе. Лиля Юрьевна пишет, что на ней было белое, сильно декольтированное платье, поверх которого мать в последний момент накинула белую шаль».

«Мама потом часто вспоминала, что я вся была в белом, и зубы были белые-белые, и я всё время хохотала».

После свадьбы родители Лили (теперь уже Лили Брик) сняли молодым четырёхкомнатную квартиру в тихом переулке на Тверской. Вместо обещанного бриллиантового ожерелья она попросила Бриков купить «Стенвейн», и они с Осей с удовольствием музицировали в четыре руки. Читали вслух, как это тогда было принято. Л. Брик вспоминает:

«У нас собралась прекрасная библиотека классиков – русских, немецких, французских, мы читали друг другу вслух – всего Гоголя, все романы Достоевского, Толстого, Тургенева, Гофмана, итальянских писателей. Мы прочли вслух: «Преступление и наказание», «Братьев Карамазовых», «Идиота», «Войну и мир», «Анну Каренину», «Заратустру», «In vino veritas» Кьеркегора, Кота Мура – это не считая мелочей».

Летом 1915 года младшая сестра Лили – Эльза на свою голову познакомила её с Владимиром Маяковским. В качестве ответного шага старшая сестра всё сделала для того, чтобы поэта отбить. Так возник новый роман, приведший к созданию неожиданно длительного открытого треугольника: Лиля и Осип Брики и Маяковский.

Впоследствии Маяковский посвятил Брик не одно стихотворение, поэму «Облако в штанах» и даже книги. Некоторые из них, как, скажем, «Лиличка! Вместо письма», датированное 26 мая 1916 года, потом долго замалчивались. Другие, наоборот, получили широкую известность. В 1918 году Лиля Брик и Маяковский снялись в кинокартине «Закованная фильмой», сценарий для которой написал поэт. Она потом приняла участие ещё в нескольких кинопроектах: в создании летом 1926 года в качестве ассистента режиссёра документальной ленты «Еврей и земля» и как сценарист в производстве в 1928 году худфильма «Стеклянный глаз». Был ещё третий проект: в 1929 году Брик написала киносценарий «Любовь и долг», представлявший этакую сатиру на заграничную коммерческую халтуру», но его отверг Главрепертком (текст же сценария появился в печати лишь в 1998 году).

Надо сказать, что отношения в треугольнике Брики – Маяковский развивались непросто. Никто никому верность там не сохранял. Лиля Брик, к примеру, одно время была без ума от Николая Пунина. 20 мая 1920 года Пунин записал в своём дневнике:

«Эта «самая обаятельная женщина» много знает о человеческой любви и любви чувственной. Её спасает способность любить, сила любви, определённость требований. Не представляю себе женщины, которой я бы мог обладать с большей полнотой. Физически она создана для меня, но она разговаривает об искусстве – я не мог. Наша короткая встреча оставила на мне сладкую, крепкую и спокойную грусть, как если бы я подарил любимую вещь за то, чтобы охранить нелюбимую жизнь. Не сожалею, не плачу, но Лиля Б. осталась живым куском в моей жизни, и мне долго будет памятен её взгляд и ценно её мнение обо мне. Если бы мы встретились лет десять назад – это был бы напряжённый, долгий и тяжёлый роман, но как будто полюбить я уже не могу так нежно, так до конца, так человечески, по-родному, как люблю жену».

Затем Брик увлеклась заместителем наркома финансов Александром Краснощёковым. Ради своей пассии чиновник на какие только траты не шёл, зачастую при этом путая государственную казну с личным карманом. За это его в сентябре 1924 года взяли под белы ручки и заключили в Лефортово. Ему дали шесть лет тюрьмы. Пытаясь спасти Краснощёкова, Брик бросилась к своему покровителю – заместителю начальника секретного отдела ГПУ Агранову. Но чекист оказался бессилен. В отчаянии Брик в ноябре 1924 года отправила записку Льву Каменеву.

«То, о чём хочу говорить с Вами, – подчеркнула Брик, – касается лично меня – хотелось бы, чтобы никто не знал об этом».

Только после этого бывшего замнаркома финансов выпустили на свободу. Позже любовная история Краснощёкова и Брик легла в основу пьесы Бориса Романова «Воздушный пирог», в которой Брик была выведена под именем Риты Керн. В театре эту Керн блестяще сыграла в феврале 1925 года Мария Бабанова. Наверное, стоит добавить, что после Краснощёкова Брик крутила романы с дипломатом З. Воловичем, кинорежиссёром Л. Кулешовым, чекистами В. Горожаниным, Л. Эльбертом, М. Горбом, всех её кавалеров и не перечислить. Маяковский тоже не был ангелом. Он то крутил роман с художницей Евгенией Ланг, то волочился за сёстрами Гинзбург. Следует отметить ещё одно обстоятельство: Брик умела отделять свои любовные романы от литературы. Как критик она всегда была неподкупна. Издатель А. Тихонов как-то заметил К. Чуковскому:

«Нужна такая умная женщина, как Лиля. Я помню, как Маяковский, только что вернувшись из Америки, стал читать ей какие-то свои стихи, и вдруг она пошла критиковать их строку за строкой – так умно, так тонко и язвительно, что он заплакал, бросил стихи и уехал на 3 недели в Ленинград».

В конце 1920-х годов Брики и Маяковский втроём жили в одной комнате на Таганке в Гендриковом переулке. Свое исконное название (по фамилии графов Гендриковых) переулок носил до 1935 года. Затем был переименован в переулок Маяковского… Маяковский проживал в доме 15/13 с апреля 1926 года до 1930 года. На здании установлена мемориальная доска. Ранее здесь размещалась Государственная библиотека-музей (филиал Государственного музея Маяковского), а перед зданием стоял бронзовый памятник работы скульптора Г.В. Кордзахия и архитектора Д.Н. Мордебадзе. Но принесло ли это всем членам треугольника счастье? Известно, что у Осипа Брика в это время завязался роман с Евгенией Соколовой-Жемчужной, Лиля влюбилась в киношника Кулешова, а Маяковский потом увлёкся и жил с начинающей актрисой Вероникой Полонской, которая в это время была замужем за актером МХТ Яншиным.

В этой теме,

и личной и мелкой,

перепетой не раз и не пять,

я кружил поэтической белкой

и хочу кружиться опять…

Легко догадаться, что женитьба Маяковского «всерьез» означала бы для Бриков конец совместной жизни. И тут неизбежно придется коснуться деликатного вопроса не матримониальных, а материальных отношений между ними. Маяковский нес все основные расходы по обеспечению их совместной жизни. Подтверждение этому легко находится в письмах Бриков к Маяковскому и его письмах к Лиле Юрьевне. Переписка только 1927 года пестрит просьбами Лили Юрьевны к Маяковскому о деньгах. Включается в это и Осип Брик.

«Киса просит денег», — телеграфирует он в Самару Маяковскому, и Маяковский заботливо выполняет все просьбы («Получила ли ты деньги? Я их послал почтой, чтоб тебе принесли их прямо в кровать»; «Получил ли Осик белье из Берлина?.. Какой номер его рубашек?») В его телеграммах и письмах мелькает: перевел, переведу, получи гонорар там-то и там-то… Он оплачивает ее заграничные поездки, выполняет бесконечные заказы — от дамских туалетов до — «Очень хочется автомобильчик! Привези, пожалуйста!» Да еще «непременно Форд, последнего выпуска…». Обратили на это внимание и хорошо знавший Бриков Р. Якобсон, шведский исследователь Бенгт Янгфельд, указавшие на роль Маяковского как «кормильца семьи», роль, которую, по их мнению, нельзя недооценивать в отношении Бриков к возможности женитьбы Маяковского. Как истинный джентльмен, человек широкой души, Маяковский даже в стесненных обстоятельствах не оставлял без внимания ни одной просьбы Бриков. Им же это обеспечивало комфортное существование. Просьба: «Пожалуйста, не женись всерьез…» как видно, вызвана беспокойством в связи с возможными переменами. Судьба не дала Маяковскому счастья семейной жизнни. Трудно согласиться с Н. Асеевым, который утверждал, что Владимир Владимирович «не был семейственным человеком». Он стремился создать свою семью, хотя терпел неудачи и, в конце концов, эти неудачи оказались одной из причин последнего, рокового шага поэта. Не хочется соглашаться и с другим утверждением Асеева, писавшего об отчужденности в отношениях Маяковского с матерью и сестрами. Он бывал в их семье всего лишь два-три раза и разве не естественно, что мать и сестры Владимира Владимировича при Асееве, человек из того круга, близкого к той семье, в отношениях о которой у них не было, да и вряд ли могла быть родственная близость, оставались сдержанны. Василий Каменский, в отличие от Асеева, часто бывавший в квартире на Пресне, где жили Маяковские, пишет:

«Меня удивляло и то, что дома, при матери и сестрах, Володя становился совершенно другим: тихим, кротким, застенчивым, нежным, обаятельным сыном и братом».

Об этом же говорят и другие люди, близко знавшие семью Маяковских. Переписка Маяковских тоже говорит о прочности семейных связей, об уважительном и заботливом отношении друг к другу. Младшие унаследовали эти черты о старших. Так было всю жизнь — с детских, гимназических лет, и когда Людмила училась в Москве, когда Володя находился под арестом, когда он жил в Петрограде и мама заботилась о теплой одежде для него.

«Маяковский в своей поэме „Про это“, — писал Луначарский, — с желчной страстностью набрасывается на быт, разумея под ним мещанство».

Тема любви получила вселенский разворот еще в «Флейте-позвоночнике», эта тема — главная и в «Человеке», и в «Облаке в штанах». «Про это» во многом связано с этими поэмами, но здесь поэт идет к новым смелым решениям и открытиям. Поэма Владимира Маяковского «Про это» посвящена Лиле Юрьевне Брик (1891-1978).

Поэт познакомился с ней в июле 1915 года. Много лет спустя в своей автобиографии он напишет:

«Радостнейшая дата. Знакомлюсь с О.М. и Л.Ю. Брик».

В наиболее достоверном и документированном жизнеописаний Л.Ю. Брик, составленном В.В. Катаняном, говорится: «В 1915 году брак Лили и Осипа Максимовича существовал лишь формально, но они сохраняли дружеские отношения, жили одними интересами и в одной квартире. Маяковский влюбился в Лилю сразу и навсегда, с первого взгляда. Лиля Юрьевна писала:

“Это было нападение, Володя не просто влюбился в меня, он напал на меня. Два с половиной года не было у меня спокойной минуты — буквально. Любовь его была безмерна”.

В первый же вечер, прочитав ей “Облако в штанах”, Маяковский попросил разрешения посвятить ей поэму и с того дня посвящал ей каждую строчку. Только в 1918 году, проверив своё чувство к поэту, Лиля могла с уверенностью сказать Брику о своей любви к Маяковскому. Они все трое решили никогда не расставаться и прожили всю жизнь большими друзьями, тесно связанными общими интересами, вкусами, делами, бытом наконец».

Вернемся к содержанию поэмы «Про это»: если в «Человеке» основной можно считать тему трагической, неразделенной любви, то в «Про это» такая тема отходит на задний план. Мы даже не знаем, как относится к поэту его любимая. Тема любви развивается на фоне реальных, обыденных событий — звонок по телефону, разговор гостей возлюбленной. Лирический герой сам пытается выяснить отношение любимой к нему. Он ей звонит, пробирается к двери, но у него так и не получается выяснить. И тогда он все-таки решается ее позвать, чтобы бежать с ней к мосту. Кажется, что этот вопрос вскоре разрешится, но тут перед нами захлопывается дверь, так и не допустив нас в тайну. Конечно, поэт преднамеренно не дает конкретного ответа на этот вопрос. Этими недомолвками, недосказанностями в теме «он и она», видимо, Маяковский хочет показать, что любовный поединок — это не центр тяжести в поэме. В сравнении с «Человеком», в «Про это» тема любви ставится неизмеримо шире и глубже. Любовь теперь соразмеряется с миром.

Центр тяжести конфликта оказывается не между ею и им, а между личным мирком и миром большой жизни общества. Поэтому центральный конфликт поэмы — столкновение устоявшихся форм личной жизни (любовь, семья, быт) и новой жизни общества. В поэме можно выделить два мира — мир личной жизни и мир общественной жизни, мир «краснофлагого строя». В соответствии с этими мирами и делятся поэтические образы. С одной стороны — это любовь, родные, приятели, которые образуют замкнутые островки под названием «быт» и с другой — «огнеперое крыло» Октября, земля будущего, вся оборачивающаяся на крик «товарищ». Поэт намеренно заостряет эти противоречия. В произведении есть момент, когда эти противоречия обнажаются с кульминационной, напряженно трагической силой, отчетливо подчеркивая порочную замкнутость самих понятий «быт» и «личная жизнь».

Затянет

тинкой зыбей,

слабых

собьет с копыт.

Отбивайся,

крепись,

бей

быт!

В поэме Маяковский бесстрашно обнажил все волновавшие его тревоги, сомнения, противоречия, ничего не замазывая, не сглаживая, а, наоборот, намеренно заостряя. Он пошел навстречу этим противоречиям, преодолел их и в главном остался победителем. В 1922 году в отношениях Маяковского и Лили Брик наступил кризис. Лиля Юрьевна настояла на том, чтобы в течение двух месяцев они не виделись. 6 февраля 1923 года она написала в Париж своей сестре:

«Мне в такой степени опостылели Володины халтура, карты и пр., пр., что я попросила его два месяца не бывать у нас и обдумать, как он дошёл до жизни такой. Если он увидит, что овчинка стоит выделки, то через два месяца я опять приму его. Прошло уже два месяца: он днём и ночью ходит под моими окнами, нигде не бывает и написал лирическую поэму в 1300 строк!»

Так возникла поэма «Про это». В 1930 году, после смерти Маяковского, в его бумагах обнаружили письмо-дневник, обращённое к Лиле Брик. Г.Д. Катанян, разбиравшая и перепечатывавшая архив поэта, рассказала об этом документе в своих воспоминаниях:

«Он вёл его, работая над «Про это», день за днём описывая свои мысли и чувства; это очень интимно, адресовано только Лиле, и она его никому не показывала. Письмо-дневник написано на той же сероватой, большого формата бумаге, на которой написана и вся поэма. Оно писалось каждый день, пока он работал. Письмо-дневник является необычайной силы человеческим документом, отражающим тяжёлое душевное состояние поэта во время этой работы. Некоторые страницы закапаны слезами. Другие страницы написаны тем же сумасшедшим почерком, каким написана и предсмертная записка. У меня было впечатление, что он несколько раз был близок тогда к самоубийству».

Сам Маяковский говорил о поэме:

«Это для меня, пожалуй, и для всех других вещь наибольшей и наилучшей обработки».

В 1923 году «Про это» была отпечатана тиражом 3000 экземпляров. Оформил книгу Александр Михайлович Родченко (1891-1956). Маяковский и Родченко познакомились в 1920 году на проводившейся в Москве XIX Государственной выставке, где художник выставлял 57 своих работ. Пришедший на вернисаж Маяковский подошёл к Родченко, представился сам и представил ему Лилю Брик. С той поры они стали друзьями. Родченко присутствовал при первом публичном чтении «Про это» на квартире у Бриков. Александр Михайлович вспоминал, что Маяковский читал с невероятным подъёмом. Уже тогда им было высказано пожелание, чтобы иллюстрировал поэму именно Родченко. Художник подготовил для книги 12 фотомонтажей: обложку и 11 листовых иллюстраций, однако в печать пошли только 8 из них. В 1923 году сам Родченко ещё не занимался фотографией и потому использовал в коллажах уже готовый печатный материал — вырезки из газет и журналов, а также серию портретов Маяковского и Лили Брик, специально выполненную фотохудожником Абрамом Штеренбергом.

«Лаборатория — это жизнь и мозг всякого ремесла».

В. Маяковский

Даже на общем фоне деятельности Маяковского, полной непрерывных сражений с общественными и литературными противниками, судьба поэмы «Про это» кажется особенно драматичной. Поэма, вся, от первой до последней строки, исполненная желания жить по-новому, была встречена бранными и ядовитыми отзывами критики. Когда думаешь об этом, на память приходят строки из самой поэмы:

Газеты,

журналы,

зря не глазейте!

На помощь летящим

в морду вещам ругней

за газетиной

взвейся газетина.

Слухом в ухо!

Хватай, клевеща!

В первой же книге журнала «На посту» поэма «Про это» рассматривалась, как лишнее свидетельство «издерганности, неврастеничности» всего творчества Маяковского, поэта «личной и мелкой» темы. Как известно, свою задачу напостовцы видели в том, чтобы охранять «пролетарское первородство» литературы. Самый термин — пролетарская литература — понимался ими сектантски, вульгаризаторски, в духе подозрительной настороженности и нетерпимости к «попутчикам», в которых они видели своих потенциальных врагов. По меткому определению Луначарского, напостовцы со своим прямолинейно — «ортодоксальным» отношением к литературе напоминали садовника, который подрезывал высокие цветы и рвал маленькие, подтягивая их кверху; он хотел нивелировать их и в конце концов остался без цветов. В Маяковском напостовцы видели уже не просто неподходящий по своему «уровню» цветок, но скорее «сорняк», который надо беспощадно выполоть. С безоговорочно отрицательным отзывом о поэме «Про это» напостовцев неожиданно совпали высказывания лефовца Н. Чужака, ярого догматика, убежденного врага всякой «лирики». В поэме он увидел измену Лефу и заклеймил поэму:

«Чувствительный роман…», «Не выход, а безысходность».

С третьей стороны поэма была атакована имажинистами. Здесь не место подробно говорить об имажинизме как течении. Отметим только, что разногласия между Маяковским и группой Шершеневича, Мариенгофа и других «путешествующих в прекрасном» касались самых значительных вопросов — об отношении поэта к действительности, к революции. Имажинисты проповедовали полнейшую независимость от современности.

«Поэт,— писал Вадим Шершеневич,— это тот безумец, который сидит в пылающем небоскребе и спокойно чинит цветные карандаши для того, чтобы зарисовать пожар. Помогая тушить пожар, он перестает быть поэтом».

Естественно, что имажинисты не могли не видеть в Маяковском своего, как они выражались, «лютейшего врага», «осквернителя искусства», пошедшего в «услужение» к новой жизни. Критические обзоры программного органа имажинистов «Гостиница для путешествующих в прекрасном», носившие откровенный заголовок «В хвост и в гриву», редко обходились без грубых, недоброжелательных отзывов о Маяковском. Злобным улюлюканьем была встречена и поэма «Про это». «Малограмотная халтура», «тихий ужас» — безапелляционно заявлял рецензент. На этом фоне резким контрастом выделяется отзыв А.В. Луначарского. В письме к Маяковскому от 23 марта 1923 г. он, «называя «Про это» прекрасной поэмой, говорит:

«Я Вас вообще люблю, а за последнее Ваше произведение втрое».

Высокая оценка поэмы повторялась в самых различных отзывах Луначарского. Однако как ни авторитетен был этот голос — поколебать всеобщего приговора он не мог. Еще в первую половину 30-х годов точка зрения на поэму как «движение вспять», шаг назад, к «личному и мелкому», прочно удерживается. Односторонность, ошибочность всех этих отзывов вряд ли требует сегодня подробного разбора. Важно установить одно: единодушие, с каким была отвергнута поэма Маяковского подавляющим большинством критиков, не могло быть случайным. Самая формула поэта — «по личным мотивам об общем быте» — настораживала. Слишком сильны еще были в поэзии, в литературе тенденции отвлеченного, безличного коллективизма, где «мы» начисто поглощало «я». Именно в этой ограниченности,— исторически объяснимой и даже, на определенном этапе, в какой-то мере закономерной, — разгадка того факта, что против поэмы «Про это» так дружно выступили представители столь различных литературных течений и группировок. В личном, индивидуальном им мерещилось индивидуалистическое. Естественно, что чем больше освобождалась наша литература от такой ограниченности в толковании вопроса о сочетании личного и общественного, тем меньше оставалось объективных оснований для прежнего грубо «проработочного» отношения к поэме. С середины 30-х годов намечается перелом. Одним из первых, кто высказался за переоценку поэмы, был Николай Асеев. В статье, о которой нам еще придется говорить, он решительно выступил против попыток отмахиваться от социального значения поэмы, сводить ее к индивидуализму. Эта же тенденция дает себя знать и в некоторых других работах. Читая иные работы, все еще испытываешь ощущение, что поэма находится где-то на отшибе, на «обочине» творческого пути, и роль ее в поэтическом развитии Маяковского — второстепенная, эпизодическая. Правда, иногда говорят, что некоторые мотивы «Про это» возникали у Маяковского и раньше. Тут обычно называют стихотворение «О дряни», которое действительно перекликается с поэмой в изображении обывательского «логова». Однако, если внимательно проследить творческое развитие Маяковского в первые годы Октября, неизбежно приходишь к выводу, что «Про это» и все связанное с ним — не частный эпизод, не случайный «взрыв» лирической стихии, но сложное явление, возникшее в результате долговременной, внутренней подготовки, медленного накопления впечатлений, которые, все нарастали связываясь воедино, привели к тому, что не писать «Про это» для Маяковского было уже невозможно. Тема обывательщины, тесно переплетенная в поэзии Маяковского дореволюционной поры с темой «жирных», в первый момент после Октября отступает на второй план, оттесняется грандиозностью совершающихся событий. Однако уже скоро появляются стихотворения, где — в новых условиях — как бы заново возникает эта тема. Читая эти стихотворения, мы угадываем тревожную ноту, свидетельствующую о растущем, все более обостренном отношении поэта к мещанской стихии. Одним из стихотворений, где эта тревожная нота впервые дает себя знать, явилось «Хорошее отношение к лошадям» (1918). Внешне сюжет здесь предельно прост и даже как будто не очень значителен. Лошадь упала, «отчаялась», думала, что уже не встанет, но — встала и пошла. Однако, в сущности, речь идет о более важном — об отношении поэта к действительности о разных формах мировосприятия. Вначале все заливает «какая-то общая звериная тоска»; затем она решительно перекрывается радостным выводом:

«и стоило жить и работать стоило».

Центральный образ наполняется новым смыслом. «Звериное» уступает место подчеркнуто человеческому («рыжий ребенок»). Вместе с тем нельзя не заметить и того, что упавшая лошадь вызываем сочувствие только у одного поэта (в этом отношении выразительна рифма: «глаза лошадиные — лишь один я…»). Кузнецкий состоит из гогочущих зевак — обывателей. Это какой-то сплошной безликий массив, в котором уже брезжит нечто от того «безлицего парада», который развернется на страницах «Про это». В годы Нэпа тема обывательщины приобретает особую остроту. Вспомним стихотворение «Спросили раз меня…» (1922), направленное против товарищей, которые «повесили нос». Отдельные мотивы этого стихотворения заставляют вспомнить «Про это». Еще ближе совпадения картин обывательщины в поэме с некоторыми эпизодами агитпьесы 1922 г.

«Кто как проводит время, праздники празднуя (на этот счет замечания разные)».

Здесь описания рождественских «ужасов»— и свиной окорок к празднику, и елочные игрушки, и пьянство — уже представляют собой своеобразные эскизы к будущей картине, в целом пока еще не осознанной. Поэмы «Люблю» и «Про это» на первый взгляд мало связаны между собой. В первом случае — радостно провозглашаемая, неизменная и верная любовь, в другом — трагическое, «косматое», омраченное болью, ревнивое чувство. Однако тот конфликт между обывателем, свившим гнездышко под «огнеперым крылом» Октября, и вселенским миром революции, который лег в основу «Про это», уже начинает определяться в «Люблю» («В вашем квартирном маленьком мирике…»). Нельзя не увидеть переклички между строками поэмы «Люблю», где комнатной любви обывателей противопоставлена большая, равная целому городу любовь поэта («Меня Москва душила в объятьях кольцом своих бесконечных Садовых»), и «Про это», где «любви цыплячьей» противопоставлена любовь, идущая «всей вселенной». И, пожалуй, еще ясней, непосредственней ощущается перекличка поэмы «Про это» с прологом большой задуманной поэмы о будущем — «IV Интернационал». Этот пролог, связанный единым замыслом с поэмой «Пятый Интернационал», вообще недооценен исследователями. В прологе, написанном в 1922 г., особенно ярко отразилось переломное время: окончилась война, начинается новый период революции. «Старье» теперь угрожает по-иному. Разбитое на полях сражений, оно лезет в щели быта, зовет к покою, сытости, к утробному существованию. Огонь врага сменился чадом мещанства. Страшен голод. Но не менее страшен для Маяковского обыватель, живущий «хлебом единым». Отсюда контрастное столкновение: в первых строках — огромные «белые булки», от которых отказывались революционеры, готовясь к «голодному бунту». Но вот теперь, после победы революции и начала мирной стройки, обретена — в перспективе — возможность сытой жизни:

..будет час жития сытого, в булках, в калачах.

Здесь-то и возникает для Маяковского трагический вопрос: неужели же только во имя утробной сытости, ка радость обывателю шла борьба?

И тут-то вот

над земною точкою

загнулся огромнейший знак вопроса.

В грядущее тыкаюсь

пальцем-строчкой,

в грядущее

глазом образа вросся.

Коммуна!

Кто будет пить молоко из реки ея?

Кто берег-кисель расхлебает опоен?

Какие их мысли?

Любови какие?

Какое чувство?

Желанье какое?

И сейчас же, как будто пародируя эти слова, с хихикающим злорадством выползает мещанство и начинает свой самодовольный монолог. Что будет? А ничего — кроме «спанья» да «еды», ничего — кроме бесцельного прозябания.

Уже настало.

Смотрите — вот она!

На месте ваших вчерашних чаяний в кафах,

нажравшись пироженью рвотной, коммуну славя, расселись мещане.

В этих словах как бы двойное звучание: наглая злорадная самоуверенность мещанина и тревога поэта, которого пугает, страшит именно то, что радует обывателя. И, конечно, нельзя не почувствовать переклички между этими строками о мещанах, рассевшихся «коммуну славя», и стихами из «Про это»:

Октябрь прогремел,

карающий,

судный.

Вы

под его огнепёрым крылом

расставились,

разложили посудины.

Паучьих волос не расчешешь колом.

Монолог обывательщины в прологе прерывается криком поэта «Довольно!», его призывом «душу седую из себя вытрясти», начать бунт против «сытости», успокоенности, равнодушия… Таким образом, не только в стихотворении «О дряни», но и в ряде других произведений 1918—1922 гг. звучит тема, которая, нарастая и развиваясь, ведет нас к «гневной теме» «Про это», к теме, которая, как мы видим, заявилась вовсе не неожиданно. «Про это» выступает перед нами как важный этап творческого развития Маяковского. Это произведение, написанное в 1923 г., когда страна перешла к нэпу, венчало собой тревожные искания всего периода 1918— 1922 гг. Вместе с тем сама поэма открывала собою новые перспективы для поэта. Не случайно многие образы, родившиеся в период работы над поэмой «Про это», входят в поэму о Ленине — например, «ракушки». В письме-дневнике: «На мне (в твоем представлении) за время бывших плаваний нацеплено миллион ракушек — привычек и пр. гадости». Самое решение темы «Про это» как проклятие одиночеству вело к образам поэмы о Ленине, где разрозненные одинокие «люди-лодки» сливаются в единый образ корабля, устремляющегося к коммунизму. После поэмы «Про это» меняется самый тон поэтического разговора о мещанстве: уже нет отчаяния, на смену ему приходит боевой, горячий призыв к расправе с обывательщиной:

Затянет

тинкой зыбей,

слабых

собьет с копыт.

Отбивайся,

крепись,

бей

быт!

Это очень важное признание: мещанский быт собьет только «слабых» сильные же духом должны, не теряясь, переходить в наступление. Критикам, любящим говорить с особенным пристрастием и упоением о трагичности образов и картин в поэме «Про это», не мешало бы задуматься, какую роль сыграло это произведение в творческом развитии Маяковского. В самом деле, если поэма была грозой — то грозой очистительной, если кризисом — то спасительным кризисом. В поэме Маяковский бесстрашно обнажил все волновавшие его тревоги, сомнения, противоречия, ничего не замазывая, не сглаживая, а, наоборот, намеренно заостряя. Он пошел навстречу этим противоречиям, преодолел их и в главном остался победителем. Только решая противоречия, а не обходя их, вступая в открытый бой с обывательщиной, смог Маяковский расчистить себе дорогу для дальнейшего движения вперед. «Про это» нельзя изолировать от общего круга проблем, волновавших писателя. Без этой поэмы не удастся нарисовать правдивой картины творческого развития Маяковского — без лакировки и «хрестоматийного глянца». Особые обстоятельства, сопутствовавшие работе Маяковского над поэмой: двухмесячное «отбывание» дома, не совсем обычное для него неотрывное писание за столом — обо всем этом не раз уже рассказывалось.

«Про это» стала первой книгой, проиллюстрированной фотомонтажами, именно с неё открывается новая эра в книжном оформительском искусстве. Издание поэмы 1923 года состоит из трёх сшитых тетрадей, между четвёрками страниц которых за один край вклеены иллюстрации. При том, что тираж довольно-таки велик, низкое качество плотной обложечной бумаги сделало экземпляры в хорошей сохранности практически ненаходимыми. Но даже рассыпающаяся обложка не умалит радости истинного знатока от встречи с книгой, считающейся одной из визитных карточек русского авангарда.

Может, может быть когда-нибудь

дорожкой зоологических аллей

И она, она зверей любила, тоже ступит в сад

Улыбаясь вот такая как на карточке в столе…

Анализ стихотворения Маяковского Про это сочинения и текст

Cочинение «Сюжет, образы, проблематика одной из поэмы»

Работая над поэмой «Про это», Маяковский обрек себя на домашнее заточение, чтобы наедине обдумать и осмыслить то, как должен жить новый человек, каковы должны быть его мораль, быт, любовь в послереволюционных условиях. Маяковский так и определил основную тему поэмы: «По личным мотивам об общем быте».
В этой теме, и личной и мелкой,
перепетой не раз и не пять,
я кружил поэтической белкой
и хочу кружиться опять.
Эта поэма, революционная по духу, во многом трагическая и кризисная, является важным звеном в творческом развитии Маяковского. До того как эта тема стала самостоятельной и вылилась в отдельное произведение, проблемы, решаемые в нем, уже ставились, уже намечались пути решения. Произведение сложное, не для легкого чтения. Современники даже не поняли и не приняли эту поэму.
Поэма «Про это» состоит из пролога и двух частей. Первая часть «Баллада Редингской тюрьмы» делится на 11 главок, а вторая, «Ночь под Рождество», — на 23. Вступление отвечает на вопрос «Про что — про это?» и определяет тему. Заключение «Прошение на имя. «, как и пролог, названо полушутливо. Если в основной части выделяется лирический герой, то во вступлении и заключении он сливается с самим автором. Особенностью поэмы является то, что все описанное происходит не на самом деле, а в сознании лирического героя, и проходит как смена образных ассоциаций. Отсюда необычная гротескность и фантастичность, крутые повороты судьбы и экстремальность событий.
Все описание пронизано скорбной, негодующей и трагической тональностью и обрамляется глубоко оптимистичным ораторским тоном автора. Герой в силу каких-то сложных отношений, остающихся за пределами поэмы, разлучен с любимой и чувствует себя в своей комнате как в тюрьме. Телефон для него — соломинка для утопающего. Он узнает, что она больна, и «страшнее пуль» то, что с ним не хотят говорить.
Чувство «скребущейся ревности» превращает героя в медведя. Но «медведь» страдает, плачет. Слезы — вода. Эта ассоциация разрастается в образ реки. Начинается любовный бред-галлюцинация. Он на «льдине-подушке» плывет по Неве в прошлое и узнает себя в «человеке из-за семи лет», тоже отвергнутом любимой. Со страниц поэмы раздается крик о помощи: «Спасите! Там на мосту, на Неве, человек!»
Герой плывет дальше, и под ним «остров растет подушечный». Остров разрастается в сушу, и вот он уже в Москве в том же облике медведя. Он обращается ко всем встречным с мольбой помочь тому человеку на мосту. Никто его не понимает. Он с ужасом убеждается в том что и в нем самом, а не только в окружающих, не выкорчеваны пережитки прошлого. А в это время «человек из-за семи лет» сам «прошагал» к герою поэмы и заявляет ему, что он готов один мучиться за всех, чья любовь опошлена мещанским бытом. В полубреду-полусне герой видит себя на колокольне Ивана Великого, и снизу против него «идут дуэлянты». «Ты враг наш столетний. Один уж такой попался — гусар!» — издеваются над героем-поэтом обнаглевшие мещане, сравнивая его с Лермонтовым. Они расстреливают его «с сотни шагов, с десяти, с двух в упор — за зарядом заряд. «.
Страшен сон, но жив поэт-герой. Сущность его борьбы и возрождения в том, что «на Кремле поэтовы клочья сияли по ветру красным флажком». Герой-победитель плывет на борту созвездия Большой Медведицы, горланя «стихи мирозданию в шум». Ковчег пристает к окну его комнаты, откуда началось фантастическое путешествие. Герой сливается теперь с самим поэтом, раскрывает смысл всего происшедшего в заключительной «резолюции», или «Прошении на имя. «.
Многие после появления поэмы писали, что в ней отразил ся период НЭПа. Но Маяковский брал шире, возвращая в прошлое и намечая перспективу. Одна из основных тем поэмы — это борьба с мещанством. К раскрытию темы В.Маяковский приступает с присущей только ему особенностью, с огромной энергией нагнетая давление:
Эта тема придет, вовек не износится,
Только скажет: » Отныне гляди на меня!» —
и глядишь на нее, и идешь знаменосцем,
красношелкий огонь над землей знаменя.
Тема же первой главы актуальна и сегодня. В эпизоде разговора по телефону герой не хочет признаться себе в том, что любимая отвергла его, что он не признает право женщины на свободу чувства. Вот такая дилемма: вопрос об исключительности высокой сущности любви и о ревности как низменном чувстве собственника, бывшем издавна чувством и правом мужчины. Но поэт ставил проблему любви с прицелом на «ком-муну-столетия». И потому просит в эпилоге химика XXX века воскресить его, чтобы он долюбил свое на земле коммунизма.
Нет, это не грезы о несбыточном. Это наметка реального будущего, которая обосновывает его веру в настоящее, дает ориентиры в светлое будущее в настоящем. И это важнее. Не откладывая все до XXX века, поэт в конце концов приходит к позитивному решению и, как бы продолжая поэму «Про это», в «Письме товарищу Кострову из Парижа о сущности любви» пишет:

Любить — это с простынь, бессонницей рваных,
срываться. ревнуя к Копернику, его,
а не мужа Марьи Иванны, считая своим соперником.
В системе образов поэмы «Про это» основное место занимает лирический герой, его отношения и связи с другими людьми. Напряженность конфликта выражается в том, что героя окружают грубость, насилие, грязные слова. Самым близким людям его устремления непонятны. Все, кто его окружает, любовь «заменяют чаем, штопкой носков». Это заставляет героя переступить даже через свою семью. И вот последняя надежда: сквозь ненавистный мир мещанства поэт пробирается к любимой.
Теперь лишь ты могла б спасти.
Вставай! Бежим к мосту! —
Быком на бойне под удар
Башку мою нагнул.
Сборю себя, пойду туда.
Секунда — и шагну.
Но. ее окружает тот же враждебный сброд. И герою приходится переступить даже через собственную любовь. Самым трудным, однако, оказывается не это. Самое трудное для лирического героя — это перестройка сознания. В нем сильны попытки уклониться от борьбы за новое в семье и любви, консерватизм и инерция старого мышления, когда ситуация требует нового подхода к жизни. Мысль о капитуляции отвергается, так как герой не может свою любовь заменить на штопку носков, не может в себе убить человека. Потому что любовь невозможна в мире торгашей, как невозможны в нем красота и добро.
Поэтому и следует сказать, что поэма «Про это» отражает важнейший, переломный момент в становлении нового человека. У героя возникает потребность «душу седую из себя вытрясти». Перед ним вдруг открывается, что эта сверхсложная задача может быть разрешена в далекой исторической перспективе, в смене ряда человеческих поколений. Поэт, на собственном горьком опыте познает, как сложен и мучителен путь нравственного самоочищения.

Анализ «Про это! » Маяковский, для школьной программы

Сhallenger Просветленный (48536) 5 лет назад

Маяковский
Про это

Поэт рассказывает о себе и любимой в балладе, и лад баллад молодеет, потому что слова поэта болят. «Она» живет в своем доме в Водопьянном переулке, «он» сидит в своем доме у телефона. Невозможность встретиться становится для него тюрьмой. Он звонит любимой, и его звонок пулей летит по проводам, вызывая землетрясение на Мясницкой, у почтамта. Спокойная секундантша-кухарка поднимает трубку и не торопясь идет звать любимую поэта. Весь мир куда-то отодвинут, лишь трубкой целит в него неизвестное. Между ним и любимой, разделенными Мясницкой, лежит вселенная, через которую тонюсенькой ниточкой тянется кабель. Поэт чувствует себя не почтенным сотрудником «Известий». которому летом предстоит ехать в Париж, а медведем на своей подушке-льдине. И если медведи плачут, то именно так, как он.

Поэт вспоминает себя — такого, каким он был семь лет назад, когда была написана поэма «Человек». С тех пор ему не суждено петушком пролезть в быт, в семейное счастье: канатами собственных строк он привязан к мосту над рекой и ждет помощи. Он бежит по ночной Москве — по Петровскому парку, Ходынке, Тверской, Садовой, Пресне. На Пресне, в семейной норке, его ждут родные. Они рады его появлению на Рождество, но удивляются, когда поэт зовет их куда-то за 600 верст, где они должны спасать кого-то, стоящего над рекой на мосту. Они никого не хотят спасать, и поэт понимает, что родные заменяют любовь чаем и штопкой носков. Ему не нужна их цыплячья любовь.

Сквозь пресненские миражи поэт идет с подарками под мышками. Он оказывается в мещанском доме Феклы Давидовны. Здесь ангелочки розовеют от иконного глянца, Иисус любезно кланяется, приподняв тернистый венок, и даже Маркс, впряженный в алую рамку, тащит обывательства лямку. Поэт пытается объяснить обывателям, что пишет для них, а не из-за личной блажи. Они, улыбаясь, слушают именитого скомороха и едят, гремя челюстью о челюсть. Им тоже безразличен какой-то человек, привязанный к мосту над рекой и ожидающий помощи. Слова поэта проходят сквозь обывателей.

Москва напоминает картину Беклина «Остров мертвых». Оказавшись в квартире друзей, поэт слушает, как они со смехом болтают о нем, не переставая танцевать тустеп. Стоя у стенки, он думает об одном: только бы не услышать здесь голос любимой. Ей он не изменил ни в одном своем стихотворении, её он обходит в проклятиях, которыми громит обыденщины жуть. Ему кажется, что только любимая может спасти его — человека, стоящего на мосту. Но потом поэт понимает: семь лет он стоит на мосту искупителем земной любви, чтобы за всех расплатиться и за всех расплакаться, и если надо, должен стоять и двести лет, не ожидая спасения.

Он ненавидит все, что вбито в людей ушедшим рабьим, что оседало и осело бытом даже в краснофлагом строе. Но он всей сердечной верою верует в жизнь, в сей мир. Он видит будущую мастерскую человечьих воскрешений и верит, что именно его, не дожившего и не долюбившего свое, захотят воскресить люди будущего. Может быть, его любимая тоже будет воскрешена, и они наверстают недолюбленное звездностью бесчисленных ночей. Он просит о воскрешении хотя бы за то, что был поэтом и ждал любимую, откинув будничную чушь. Он хочет дожить свое в той жизни, где любовь — не служанка замужеств, похоти и хлебов, где любовь идет всей вселенной. Он хочет жить в той жизни, где отцом его будет по крайней мере мир, а матерью — по крайней мере земля.

Анализ стихотворения Маяковского «Про это»

Аннотация. Статья посвящена современному прочтению поэмы В.Маяковского «Про это». Это последнее крупное лирическое произведение
поэта обозначило не только кризис его внутреннего мира, но и смену эстетических взглядов. Автор преодолевает прежние стереотипы восприятия поэмы, акцентирует внимание на её нравственном пафосе.

«Про это» — одно из наиболее сложных произведений В.Маяковского. По словам Р. Якобсона, оно является «самым литературным, самым цитатным из всех его творений».

Поэма полна аллюзий и реминисценций, отсылающих как к ранним произведениям самого Маяковского, так и к произведениям Достоевского, Блока, Лермонтова, Гейне, Гёте и др. Воплощённые в ней мотивы находят продолжение в более позднем творчестве поэта
в обновлённом, временами пародийном качестве («Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви», «Письмо Татьяне Яковлевой», пьесы «Клоп», «Баня»).

Отзывы критиков о поэме были неоднозначны: от восторженных до разгромных. Даже некоторые друзья и соратники поэта не поняли её. Всё дело в том, что «Про это» вступала в противоречие с теориями производственного искусства, литературы факта, пропагандируемыми группой ЛЕФ, к которой принадлежал Маяковский.

Е.В.Семёнова, в 1920-х годах входившая в ЛЕФ, так описывает атмосферу, царившую тогда в группе: «Удивительной была эта боязнь показать любое непосредственное чувство — восхищение хотя бы природой, пьесой, человеком, наконец. < … > В ЛЕФе утерялись обычные человеческие слова. Они остались, вопреки теориям, в поэмах Маяковского». Будучи вдохновителем Левого фронта искусств, настраивая себя и своих сподвижников на борьбу с «буржуазным искусством» («ямбы и хореи нам не нужны»),

Маяковский вместе с тем в сердцах произносит: искусство «захватить нельзя, оно — воздух». Знаменательно, что в первом номере журнала «ЛЕФ» (март 1923), объявившего войну «идеалистическим излияниям о вечности и душе» печатается «Про это» — поэма, художественное содержание и строй которой представляют собой метафорически развёрнутое «идеалистическое излияние» о вечности и душе», В биографическом подтексте прослеживаются реальные события из жизни поэта (что характерно для многих его произведений) — история любви Маяковского к Лиле Юрьевне Брик в кризисный период их отношений.

Лейтмотивом первой главы поэмы Маяковского «Про это» послужили строки из произведения Оскара Уайльда «Баллада Рэдингской тюрьмы»:

«Но убивают все любимых, —
Пусть знают все о том, —
Один убьет жестоким взглядом,
Другой — обманным сном,

Трусливый — лживым поцелуем,
И тот, кто смел, — мечом!
(Перевод К.Бальмонта)

Маяковский считает себя виноватым в охлаждении чувств («амортизация сердца и души»), подобно солдату из баллады Оскара
Уайльда. Поэт «приговаривает» себя к добровольному двухмесячному домашнему «заточению», во время которого ищет пути выхода из кризиса и пишет «Про это». Конечно, его «заточение» нельзя понимать буквально. Это были творчески насыщенные два месяца.

Одновременно с поэмой «Про это» Маяковский работал над серией политических памфлетов, «героями» которых стали виднейшие политики западного мира. Он активно печатается в газетах. В этот период выходят его книги «13 лет работы» и «Лирика» с типографским посвящением «Лиле». И самое главное: 1923 год — начало издания журнала «ЛЕФ», органа к тому времени оформившегося Левого фронта искусств, главным редактором которого становится Маяковский. 17 января 1923 года состоял ось первое заседание редколлегии в комнате Маяковского, в Лубянском проезде. И всё же в первой главе поэмы он заявляет:

При чём тюрьма?
Рождество.
Кутерьма.

Без решёток окошки домика!
Это вас не касается.
Говорю — тюрьма.

в тюрьме находилась его душа, лишённая возможности видеть любимую: «Без тебя (не без тебя «в отъезде», а внутренне без тебя) я
прекращаюсь», Так может быть человек необычайно одинок в толпе людей. Связь с внешним миром, миром его возлюбленной,
осуществлялась посредством записочек, «записочной ряби» и телефона (телефонного кабеля):

Кабель
тонюсенький —
ну, просто нитка!
И всё
вот на этой вот держится ниточке.

Через несколько десятилетий другой русский поэт В.С.высоцкий в стихотворении «Ноль семь» так же пытался докричаться до любимой сквозь ночь, которая для него «вне закона». Он готов ждать сколько угодно и «согласен начинать каждый вечер с нуля»:

Телефон для меня — как икона,
Телефонная книга — триптих,
Стала телефонистка мадонной,
Расстоянье на миг сократив.

в автобиографии Маяковский говорит:

«Написал: «Про это». По личным мотивам об общем быте».

«Личные мотивы» вылились В драму любви. В поэме она достигает своего пика, уже никакие обычные слова, образы не способны передать её накала, только метафора и гипербола. Такова фантастическая картина «землетрясенья» у почтамта на Мясницкой, где проходит телефонная сеть, размедвеживанье поэта, дуэль. Но в поэтическом преломлении слышится отголосок того, что есть в письмах: герой поэмы винит себя и осуждает затхлый, «из древней древности» осевший в себе пережиток, тот самый быт, о котором напоминает скребущейся ревности … чудище».

Истинная любовь у Маяковского всегда противостоит опасности опошления этого чувства мещанскими проявлениями. Призыв,
прозвучавший в трагедии «Владимир Маяковский» (1913): «Бросьте квартиры. », переходит из произведения в произведение,
разворачиваясь единым метатекстом, в котором сила быта осмыслена как сила демоническая, способная убивать в мире любовь — «сердце всего».

Сюжет о лирическом герое, борющемся с косной силой мещанства и быта, которые похищают у него возлюбленную («Тряпок нашей ей, / робкие крылья в шелках зажирели б») и, шире, мешают воплотиться на земле гармонии и полноте жизни, лежит в основе лирических поэм Маяковского. Разрешение этого конфликта, который осмыслен Маяковским как постоянный, вечный, оказывается возможным только в будущем (осуществлённой утопии) или в надзвёздном пространстве, где времени нет.

Быт всегда был врагом Маяковского. Возлагая на Революцию большие надежды, он воспринял её прежде всего как «революцию духа». Обнаружив, что этой третьей революции не произошло и Октябрь в этом плане мало что изменил, поэт возобновил атаки на всяческие проявления быта. В стихотворении «О дряни» (1921), к примеру, революции угрожает советский мещанин с портретом Маркса на стене, канарейкой в клетке и греющимся на «Известиях» котёнком.

Ситуация усугублялась введением в 1921 годуновой экономической политики. Бунтарский порыв иссякал, праздник Октября сменяли серые «будни». Жизнь уходила от геройской романтики революции, входила в свою наезженную колею, от мессианского захлёба и космических замыслов возвращалась к норме, к обустройству обыденного существования, к простым, повседневным делам и заботам.

Наряду с быстрым восстановлением экономики после хаоса военного коммунизма НЭП породил новое мещанство, которое в своей беспечности и вульгарности часто превосходило мещанство дореволюционное. Николай Асеев в статье «Работа Маяковского над поэмой «Про это» так выразил дух времени: « … волны НЭПа уже перекатывались через палубу революционного корабля. < … > Держаться на его палубе было очень нелегко; нужно было сжать зубы и вцепиться в поручни, чтобы не быть смытым в море обывательщины и мещанства.

Немало людей с революционным прошлым очутились за его бортом. Немало жизней сломалось, не осилив напряжённости противоречий.
Это отразилось в произведениях поэтов «Кузницы», Эдуарда Багрицкого («От черного хлеба и верной жены / Мы бледною немочью
заражены … «). В рассказе «Гадюка» об этом пишет Ал.Толстой. Это центральная тема многих поэм Н.Асеева («Лирическое отступление; «Свердповская буря», стихи «в те дни, как мы были молоды … «)

Любимая поэта как раз и принадлежит к мещанскому миру, который поэт ненавидит и с проявлениями которого в себе пытается бороться. Среди множества голосов «воронов — гостей» он различает и «ея невыносимый голос». «Имя любимое оберегая», он отделяет любимую от них, уговаривает бежать с ним к «человеку на мосту», надеясь, что ещё не поздно его «спасти» — всё лишено смысла. К «гостям-воронам» «она» оказывается ближе, чем к нему. Если вглядеться в сцену «расстрела» поэта, завершившего свой фантастический полёт на площадке колокольни Ивана Великого, то и там «она» пассивно присутствует, в своей отрешённости даже не пытаясь прийти на помощь поэту, Маяковский включил в поэму реалии собственного быта и быта близких ему людей.

На страницах поэмы перемешались реальные лица (Л.Брик, сам Маяковский, его родные, домработница Аннушка, сосед Бальшин, «чтецы-почитатели» и др.) И вымышленные персонажи (мистический человек-медведь, «человек из-за семи лет», мальчик Христос- комсомолец). Многие темы и образы поэмы актуальны и в наши дни. У Евгения Шварца в пьесе-сказке «Обыкновенное чудо» появляетcя юноша-медведь, сила любви которого способна изменить мир, сотворив чудо. В поэзии В.Высоцкого присутствует мотив предопределённости судьбы, краткости жизни, выраженный Маяковским: «Я своё земное не дожил, / на земле своё недолюбил … » (У Высоцкого: «И дожить не успел, мне допеть не успеть — в песне «Прерванный полёт» тревожная мысль о незавершённости, несовершенстве своей жизни доведена Высоцким до безысходного отчаяния:

и ту, которая одна,
Не долюбил, не долюбил!

Поэма «Про это» сюжетно связана с поэмой Маяковского «Человек» (1917), о чём заявлено уже в эпиграфе. Так в поэму вводится
традиционный для русской литературы образ двойника. У Маяковского он принимает разные обличья — то медведя, огромного, но
беззащитного в любви и обречённого на неё, то «человека из-за семи лет» (лирического героя поэмы «Человек»), то мальчика-самоубийцы, то самого Маяковского.

И всё это кружится, бешено несётся в карнавале рождественской ночи, напоминая гоголевскую «Ночь перед Рождеством». Мелькают лица, маски, глядят мёртвыми окнами пошлые «мирки домков», а в них «неживые люди», словно фигурки из тира. Границы пространства и времени раздвигаются. Лирический герой стремительно перемещается из своей комнаты по просторам Вселенной: плывёт на льдине-подушке по Неве, встречая на мосту себя самого, оказывается на берегах Сены, взбирается на колокольню Ивана Великого, обернувшуюся
«льдистым Машуком».

Рассказ о тщетности поисков людей, готовых пойти вместе с героем спасать Человека от безлюбовного существования, заканчивается сценой убийства поэта дуэлянтом-обществом, в котором кишат не только «Пинкертоны», но и «любимых друзей человечьи ленты».

Жаждущих дуэли много, в лицо поэта бросают не перчатку, а «магазины перчаточные», он получает сотни оскорблений «в мочалку щёку
истрепали пощёчинами»). В них нет сострадания, жалости, человеческих чувств. Они глухи к мольбе поэта:

Я вам не мешаю.
К чему оскорбленья!
Я только стих,
Я только душа.

Лишь небо, которое «по-прежнему лирикой звездится», принимает героя. Рядом с Большой Медведицей, вечной спутницей творчества поэта, он свободно несётся по Вселенной «медведьинским братом», горланя «стихи мирозданию в шум».

Образ звёздного неба ассоциируется у Маяковского с внутренней свободой, освобождением от неких сковывающих ограничений и условностей (чведь если звёзды зажигают … »). Всё, что «ушедшим рабьим вбито», остаётся на земле. А там, на небе, поэт видит, как «солнце блестит горы», «дни улыбаются с пристани».

Так просветлённо начинается и последняя глава поэмы «Прошение на имя … ». В ней отразилась давно волновавшая Маяковского тема воскрешения человека после смерти, присутствовавшая и в поэме «Человек».

Поэт вдохновлялся идеями «Философии общего дела» Н.Ф.Фёдорова и теорией относительности Эйнштейна, о чём сообщает в статье «О поколении, растратившем своих поэтов» Роман Якобсон. Он приводит слова Маяковского: «А я совершенно убеждён, что смерти не будет. Будут воскрешать мёртвых. Я найду физика, который мне по пунктам растолкует книгу Эйнштейна. Ведь не может быть, чтоб я так и не понял. Я этому физику академический паёк платить буду».

Ощущая невозможность победы над бытом в настоящем «Всё так и стоит столетья, / как было. / Не бьют — / и не тронулась быта кобыла»), в последней главе поэмы лирический герой обращается к учёному «большелобому тихому химику» из ххх века.

Осознавая, что «краснофлагий строй» не предложил ничего лучшего по сравнению с дореволюционной жизнью, что сила, управлявшая бытом и любовью раньше, торжествует и теперь, поэт приходит к видению идеала любви в будущем, при полном слиянии личного счастья со счастьем всего человечества. Так в поэме воплощается мечта Маяковского о «мастерской человечьих воскрешений».

Тема будущего как мира идеальных человеческих отношений, мира максимальной наполненности жизни, проживания с полной отдачей, «всей сердечной мерою», выражения подлинно человеческого в человеке — стержневая в творчестве Маяковского».

Но за светлым, оптимистическим тоном эпилога невозможно не заметить пробивающуюся мелодию грусти. Может быть, это вызвано отсутствием уверенности у героя, что воскресят именно его (по Фёдорову, воскрешаются все поколения), хотя он и желает этого всем сердцем.

Маяковский вот …
Поищем ярче лица —
недостаточно поэт красив.
И тут же прорывается его страстный крик,
практически мольба:
— Не листай страницы!
Воскреси!
< … >
Воскреси
хотя б за то,
что я
поэтом
ждал тебя,
откинул будничную чушь!
Воскреси меня
хотя б за это!
Воскреси —
своё дожить хочу!

Он согласен на любую работу в этой новой жизни, даже на роль шута «<Я шарадами гипербол, / аллегорий / буду развлекать, /
стихами балагуря»). О сомнении, какой-то неуверенности говорит и используемая поэтом лексика:

Может,
может быть,
когда-нибудь
дорожкой зоологических аллей
и она-
она зверей любила —
тоже вступит в сад …

Она красивая —
её, наверно, воскресят.

Чаяние собственного воскрешения расширяется до желания воскрешения любимой. Появляется антитеза трагического («Я своё, земное, не дожил, / на земле / своё недолюбил») и жизнеутверждающего («Нынче недолюбленное / наверстаем / звёздностью бесчисленных ночей»). Однако своего воссоединения, встречи с любимой в будущем поэт не показывает, продолжая тему «невстречи», затронутую в «Человеке» и родственную лермонтовскому стихотворению «Они любили друг друга так долго и нежно …»: и смерть пришла: наступило за гробом свиданье … Но в мире новом друг друга они не узнали.

Возможно, эта печаль, проступающая сквозь строки, объясняется предчувствием Маяковского, что «смертельной любви поединок» закончится его поражением не теперь, так позже. «Личные мотивы» не сложились в симфонию любви и счастья, совместная поездка в Петроград по завершении поэмы 28 февраля 1923 года, а затем за границу лишь немного отдалила неизбежность финала. Но поэма завершается мощным жизнеутверждающим итогом. В последней главе «Любовь» герой предстаёт очищенным, окрылённым надеждой.

Появляется тот идеал жизни, тот идеал любви, который Маяковский так долго и безуспешно искал в современности. Это одновременно и отрицание, и утверждение, это явь и мечта:
Чтоб жить
не в жертву дома дырам.
Чтоб мог
в родне
отныне
стать
отец
по крайней мере миром,
землёй по крайней мере — мать.

Русская поэзия поэмы – художественный анализ. Маяковский Владимир Владимирович

Явление Маяковского в русской поэзии, уже знавшей Державина и Пушкина, Лермонтова и Некрасова, Тютчева и Блока, необычайно. Высоты, достигнутые русским стихом, жизненный материал, им захваченный, казалось, не имели границ. И поэты первой вели-чины, и их спутники раздвинули пространство стиха так широко, что он готов был принять самые разнообразные смысловые значения, был настежь открыт перед жизнью. Ему оказались доступны и непосредственная социальная практика, и философская глубина, и тончайший психологизм. Во многих отношениях он мог соперничать и соперничал с прозой, которой в принципе доступен любой жизненный материал. И тем не менее Маяковский сделал открытия, ставящие его в первый ряд поэтов. Он ввел в поэзию новую социальную действительность и показал ее с такой силой и такими средствами, которые до сих пор не перестают привлекать к себе внимание. (Данный материал поможет грамотно написать и по теме Русская поэзия поэмы. Краткое содержание не дает понять весь смысл произведения, поэтому этот материал будет полезен для глубокого осмысления творчества писателей и поэтов, а так же их романов, повестей, рассказов, пьес, стихотворений. ) Он был новатором идей, тем и способов выражения, составляющих вместе мир поэзии Маяковского, напряженнейшей в своем лиризме и захватывающей действительность необыкновенно широко и многосторонне. Он безусловный классик русской и всей советской поэзии, продолжающий действовать в ней непосредственно с огромной силой живого участия, которое ощущается каждодневно до сих пор. Оказал он влияние и на мировую поэзию.

Маяковский вступил на путь литературы в эпоху общественных кризисов и потрясений. Сокрушительное поражение царизма в русско-японской войне и первая русская революция. Наступившая затем реакция не могла сдержать все более крепнувших выступлений рабочего класса. Первая мировая война и новые поражения царизма создали в стране революционную ситуацию, разрешившуюся в октябре 1917 года победой пролетариата, победой социалистической революции.

Поэзия в эти годы тоже переживала острейший кризис. Символизм, наиболее влиятельный в начале века, как литературное направление исчерпал себя. Эстетские группы и школы, противопоставившие себя символизму, не смогли выдвинуть поэта новой темы, поэта, который бы выразил все то, что изменило жизнь — от мощных выступлений пролетариата до научных и технических достижений века.

Маяковский пришел в поэзию как социальный поэт, постигший новые запросы и потребности времени, как поэт революционный, схватывающий на наших глазах меняющийся облик мира, преображающегося в бурях общественных движений.

Путь самого Маяковского-поэта отражает динамику времени. От его первых бунтарских стихотворений до поэмы «Во весь голос» — дистанция огромного размера. От предреволюционной поэзии с чертами стихийного протеста он пришел к поэзии социалистической, осваивающей идеи и практику строительства новой жизни. От первых послереволюционных поэм с преобладанием космических абстракций — к поэзии реализма, отражающей, истолковывающей и переделывающей жизнь силой образного слова.

Поэзия Маяковского неисчерпаема. В каждую новую эпоху она живет новой жизнью. Питаясь настоящим, она вся обращена к будущему. Через головы современников поэт разговаривает с нами — своими потомками. В этом предисловии речь пойдет прежде всего о том, что составляет пафос его поэзии. О Маяковском, который работал, приближая к себе будущее, задумываясь о нем буквально с начальных шагов в литературе.

Первые стихи Маяковского опубликованы в 1912 году в футуристическом альманахе «Пощечина общественному вкусу». Ему — было тогда 20 лет. Он уже прошел большевистское подполье, арест, тюремное заключение. Он знал жизнь городской бедноты. Сам испытал нужду. Был начитан в марксистской литературе и запрещенной бесцензурной печати. В тюрьме освоил новейшую поэзию. В среде товарищей по Училищу живописи, ваяния и зодчества основательно познакомился с современным искусством.

Он развивался стремительно, впитывая жизненные впечатления, поток классической и современной культуры. У него была редкостная память и острый глаз, богатейшее метафорическое воображение и необыкновенно трезвый аналитический ум.

Все, что он усваивал, приобретало печать его собственной личности. Симпатии его очень избирательны. Отталкивания резки. Все, что он видел, слышал, читал, немедленно проходило оценку, оказывалось по ту или другую сторону его интересов, с положительным или отрицательным знаком. Однако и в том и в другом случае — преображалось оригинальным складом собственного восприятия и мысли.

С первыми же стихотворениями и поэмами Маяковский вошел в поэзию как новатор. Речь тут не о том, что он оказался в центре шумного содружества футуристов с их заумным языком. Он ввел в поэзию свои темы и образы, нового героя-автора. Его оригинальность сказалась прежде всего в содержании.

Прикоснувшийся к революционной борьбе, восставший против «страшного мира», принявший на свои плечи боль и страдания людей, Маяковский вернул поэзию с заоблачных метафизических высот, куда ее вознесли символисты, на землю, к реальности.

Он привел свою поэзию на заводскую окраину, где фабричные корпуса «в неба свисшиеся губы воткнули каменные соски», «в кине-матографы, в трактиры, в кафе», на «небритые щеки» площадей. Увидел поэзию («зовы новых губ») в городских вывесках, в водосточных трубах; вошел в непосредственные, почти интимные отношения с этой новой «природой»: «Брошусь на землю, камня корою в кровь лицо изотру, слезами асфальт омывая. Истомившимися по ласке губами тысячью поцелуев докрою умную морду трамвая».

Городская тема существовала и до него как тема антибуржуазная, как отрицательный фон драматических метаний поэта. У Маяковского она достигла такой степени сгущенности, что город для его героя стал средой обитания, постоянным участником душевной жизни.

Маяковский не в теории, а на деле принял в свою поэзию эту новую действительность с ее трагическими противоречиями, сделал ее предметом переживания, средоточием конфликтов и взаимодействий между поэтом и миром: «Столиц сердцебиение дикое ловил я, Страстною площадью лежа».

Новая действительность — городская, индустриальная, технологическая — порождала и новые способы подавления человека. Буржуазный «Повелитель Всего» стремился его механизировать, поставив обслуживать машину. Окружив многочисленными вещами — сделать человека их рабом.

Маяковский, приветствуя наступление индустриальной эры, увидел и те конфликты, которые она несет. Он как гуманист встал на защиту человека против его принижения и подавления. Во взаимоотношениях человека с новым вещным составом мира он уловил не только момент отчуждения, но и творческого преображения.

Город у Маяковского страшен, но и красив. Вещи буржуазного обихода, вроде фантастического «капкана для ловли блох» из трагедии «Владимир Маяковский», отвратительны, но существуют и вещи полезные, необходимые, прекрасные.

В трагедии есть большой диалог о вещах. Тысячелетний Старик с кошками сеет панику: «В земле городов нареклись господами и лезут стереть нас бездушные вещи». Свечи и лампы погасили зори. Вместо всяких изобретений он предлагает «натуральное» электричество: «гладьте сухих и черных кошек». «Вещи надо рубить!» — кричит разъяренный Старик.

Ему возражают: «А может быть, вещи надо любить?» Дело не в самих вещах. Буржуазный «Повелитель Всего» искажает вещи, приспособляя их к своим нуждам. Он делает их агрессивными и злыми. «Злобой не мажьте сердец концы!» — заключает этот спор сам Маяковский.

Он ненавидит чрево буржуазного города. Этот «желудок в панаме», эту «слепую кишку», на которую хоть надень очки, «все равно ничего б не увидела», эти «два аршина безлицого теста», «массомясую быкомордую ораву». Физиология утробного хищничества представлена Маяковским с гиперболической силой. С откровенно объявленной яростью: «а этому взял бы да и дал по роже: не нравится он мне очень». Социальная бунтарская направленность этих выпадов очевидна.

Но с такой же, если не с большей, силой — особенно в поэме «Облако в штанах» — описана и страдающая сторона: «голодненькие, потненькие, покорненькие, закисшие в блохастом грязненьке!» Однако же не презрение и жалость — со слезой в духе жестоких романсов — вызывают у него эти люди. В них есть внутренняя сила и красота. А еще больше — нераскрытых возможностей.

С лицом, как заспанная простыня,

С губами, обвисшими, как люстра,

Где золото и грязь изъязвили проказу,—

Мы чище венецианского лазорья,

Морями и солнцами омытого сразу!

Отношение Маяковского к страдающей, корчащейся в муках, до поры до времени безъязыкой улице неоднозначно. Изъязвленные, «от копоти в оспе», эти люди «держат в своей пятерне миров приводные ремни». Забитого и униженного человека Маяковский возвышал, побуждая осознать себя хозяином жизни: «Мы сами творцы в горящем гимне — шуме фабрики и лаборатории».

Автор-поэт страдает вместе со всеми и за всех: «я — где боль, везде; на каждой капле слёзовой течи распял себя на кресте». Он — брат всех униженных и оскорбленных: «Я — поэт, я разницу стер между лицами своих и чужих. В гное моргов искал сестер. Целовал узорно больных». Но, приняв на себя чужое горе, слезы, боль, отчаянье и надежды, он и больше всех, сильнее всех, добрее всех, проницательнее всех, готовый дать мыслям «нечеловечий простор».

Все предметное, реальное, ощутимое с физической непосредственностью поставлено перед будущим. Возвращая поэзию на землю, делая ей болезненную прививку обостренной современности — от ее новых реалий до социальных вопросов — Маяковский оперирует планетарными и космическими масштабами, бесконечностью встающего впереди времени. Его мысль аналитична по отношению к настоящему и проективна по отношению к будущему. Он имеет дело с самой непосредственной, грубой, необработанной реальностью, но мыслит ее в бесконечности пространства и времени. Как мы бы теперь сказали — прогнозирует ее изменение.

Здесь необходимо сказать, что космизм Маяковского не был похож на «безбрежность» поэзии символизма.

Звезды и солнце, луна и кометы, небо, Млечный Путь, вселенная втянуты в — орбиту его поэзии не как туманные символы и не как поэтические красоты. Это, по сути, тоже место действия, такие же реалии, как и Москва, сжимающая «в объятьях своих бесконечных Садовых», непосредственно соотнесенные с образом автора. Этот космос так близок: «Рядом луна пойдет — туда, где небосвод распорот. Поравняется на секунду, примерит мой котелок». Поэт может крикнуть: «Эй, вы! Небо! Снимите шляпу! Я иду!» Вселенная для Маяковского не абстракция, а большой, чуткий и понятный мир, похожий на все живое: «Вселенная спит, положив на лапу с клещами звезд огромное ухо».

Поэт и его герои вписаны не только в перспективу городских улиц, больниц, кабаков, водостоков, вывесок — одновременно они и часть огромного мира, вселенной, космоса, их действующие лица. Не пылинки на теле планеты, а ее золотой запас, надежда, будущее. Это о них сказано: «душ золотые россыпи».

Сам же поэт — не устремленный в неизъяснимые тайны жрец красоты, а до последней клетки человек из мяса и костей. Но в то же время он огромен в своих желаниях и стремлениях, в каких-то отношениях равен или даже превосходит увиденный им мир. «Громада любовь, громада ненависть» побуждают его на действия и поступки, несоизмеримые со всеми известными видами энергии. Оттого именно, что мир несовершенен и нуждается в переделке. Оттого, что люди страдают и стремятся к справедливой, разумной и счастливой жизни: «Люди! Будет! На солнце! Прямо!»

Поэт — в том его и мука, и. долг, и счастье — не столько рисует некое, данное состояние мира — он его переделывает, совершенствует, направляет ко всеобщей гармонии. Главный герой трагедии «Владимир Маяковский» говорит: «Я вам только головы пальцами трону, и у вас вырастут губы для огромных поцелуев и язык, родной всем народам».

Придав поэзии с первых же шагов образную весомость и плотность, обостренную современность, Маяковский начисто лишил ее какой бы то ни было статики. Все настоящее, действительное, сегодняшнее поставлено перед лицом активно понятого, стремительно меняющегося мира. Ранний Маяковский писал: «душу на блюде несу к обеду идущих лет». Поздний формулировал: «Направление.— бесконечность. » В основе же всегда лежали борьба, действие, работа.

Маяковский предреволюционных лет побуждал своих героев к бунту. Сам же, как поэт, предводительствовал —«душу вытащу, растопчу, чтоб большая! — и окровавленную дам, как знамя», — предвидел, пророчествовал:

вижу идущего через горы времени,

Которого не видит никто.

Где глаз людей обрывается куцый,

Главой голодных орд,

В терновом венце революций

Грядет шестнадцатый год.

А я у вас — его предтеча.

Много говорено о Маяковском-футуристе. Он и до революции, и долгое время спустя называл себя футуристом. Им подписаны в главные их манифесты. Но характерно: присоединяясь к групповым декларациям о «самовитом», «заумном» слове, в то же самое время в своих статьях он провозглашал новое слово, соответствующее новому смыслу, слово выразительное, яркое, действующее: «Сегодняшняя поэзия — поэзия борьбы.

Каждое слово должно быть, как в войске солдат, из мяса здорового, красного мяса!»

«Нам слово нужно для жизни. Мы не признаем бесполезного искусства. Каждый же период имеет свою словесную формулу». Это 1913 — 1914 годы. В Маяковском с самого начала живет поэт-революционер. Поэт социального действия. И слово как таковое немедленно приноравливается к жизни, циклу идей, литературной и политической борьбе. В поэтической практике он пользовался именно таким словом.

По своему творческому происхождению, по главным установкам, по художественному и личному влиянию ранний Маяковский — поэт, наследующий гуманистические и демократические традиции русской литературы. И не столько футуризм как узкая литературная школа питал его, сколько он сам своим авторитетом бунтаря, сатирика, поэта острой современной темы, привлекал к нему внимание. В конечном счете не без помощи Маяковского многие поэты-футуристы и близкие футуризму, такие, как В. Хлебников, В. Каменский, Н. Асеев, Б. Пастернак, приходят к революции, становятся советскими поэтами.

Великий Октябрь для Маяковского — «моя революция». Всем опытом предшествующей своей жизни и поэзии он был подготовлен к этому. Победу революции Маяковский воспринял как открывающуюся возможность полного осуществления своей поэтической идеи, как условие создания действительно новой поэзии.

Для поэта начиналась положительная работа стихом. И работа эта понималась не только как чисто эстетическая. Она по сути мыслилась как всеобъемлющая — формирование нового человека, создание нового общества, социальные революции на всей планете, технические и научные преобразования, покорение природы. И как следствие — утверждение нового искусства, решающего эти конкретные, но долговременные задачи. Создание нового эпоса, новой драмы, новой лирики и сатиры. Уже первые крупные произведения советских лет — «150000000» и «Мистерия-буфф» в этом смысле программные. Они должны были, по мысли Маяковского, стать некими рабочими образцами этой действующей поэзии.

Поэма «150000000» задумана как всемирный — отчасти и космический — «безыменный» эпос, объединивший времена в абсолютное время длящейся революции, ее «Илиада» и «Одиссея». «Кто назовет земли гениального автора? Так и этой моей поэмы никто не сочинитель. И идея одна у нее — сиять в настоящее завтра». В «Мистерии-буфф» прогнозирована победа революции в космическом масштабе — не только на земле, но и «на небе». Ее форма создавалась как некая подвижная модель, способная к изменению и приятию все нового и нового конкретного содержания: «В будущем все играющие, ставящие, читающие, печатающие «Мистерию-буфф» меняйте содержание, делайте его современным, сегодняшним, сиюминутным».

Маяковский стремился не столько описывать совершившиеся события, сколько хотел их истолковывать, предвидеть динамику. Оба эти произведения Маяковского лишь в главной посылке — победе Октябрьской революции — основывались на современности, в остальном же целиком обращены к будущему. Они сродни фантастическим социальным утопиям.

В поэме «150000000» Иван-революция побеждает Вильсона-капитализм. Это — образы-символы. Богатырь Иван «сложен» из трудящихся всего мира. Вильсон — это огромное чрево капитализма, выращенное и обслуживаемое гвардией его холуев и наемников. Действующие же лица — людские массы, вещи, животные — «сто пятьдесят миллионов людей, биллионы рыбин, триллионы насекомых, зверей, домашних животных». «Революционная воля, брошенная за предел», объединила «махины машинных тел», «людей и зверьи туши», в клятве «вздымающих руки, лапы, клешни, рычаги».

О чем бы ни писал теперь Маяковский, он держал на примете грандиозную эпическую картину преображающегося мира. Планетарные и космические масштабы соседствовали с конкретными делами. Патетика революции — с преодолением старого быта. Ораторский пафос — с сатирическим выпадом. Обыкновенная вещь — с необыкновенной идеей. Но в основе всего — динамика перемен, грандиозный план преобразований, угадывание контуров будущего.

Все это ставилось теперь на реальную почву, выводилось из самой действительности. Революционные преобразования придавали его прогнозам пафос достоверности. Маяковский шел к реализму широкого масштаба, непосредственное чувство жизни концентрирующего в монументальном лирическом образе.

Поэт обращался к разным жанрам. Он писал поэмы, пьесы, лирические, сатирические, публицистические, агитационные, рекламные стихи, обрабатывал политическую информацию для окон РОСТА. Но все его творчество единонаправленно. Как точно заметили знатоки и исследователи творчества Маяковского Н. Харджиев и В. Тренин, «к каждой теме Маяковский подкодил как к своей личной лирической теме. Темы революции, темы быта, темы личной судьбы и даже темы его рекламных двустиший проникнуты эмоциональным лирическим отношением. Поэтому он и сумел стать величайшим лириком эпохи»1.

Лирика Маяковского — при всей своей сосредоточенности и напряженности — никогда не была отъединенной от мира в самом широком его понимании. Более того, она словно поглощала мир, где дальнее становилось близким, где огромное оказывалось частью еще большего чувства общности и единства свершающихся человеческих деяний.

Маяковский мог написать «Разговор на одесском рейде десантных судов. Советский Дагестан» и „Красная Абхазия»», вложив в их перекличку и перемигивание сигнальными фонарями столько тепла, любовной муки, сдержанного восторга, оттого что собственное его чувство включало все это, столь далекое от личных коллизий действо, в круг его живого участия, интереса, сопереживания. Заключительные строки: «Дремлет мир, на Черноморский округ синь-слезищу морем оброня», — это ли не лирический образ, приближающий и очеловечивающий огромную сферу окружающей жизни!

Аннотация: В настоящее издание сочинений В. В. Маяковского вошли избранные стихотворения, поэмы «Облако в штанах», «Про это», «Владимир Ильич Ленин», «Хорошо», «Во весь голос» и другие, пьесы «Клоп », «Баня», а также автобиография поэта «Я сам».

Если домашнее задание на тему: » Русская поэзия поэмы – художественный анализ. Маяковский Владимир Владимирович оказалось вам полезным, то мы будем вам признательны, если вы разместите ссылку на эту сообщение у себя на страничке в вашей социальной сети.

Послушайте стихотворение Маяковского Про это

Темы соседних сочинений

Картинка к сочинению анализ стихотворения Про это

Маяковский В. — Про это. — (отрывок из поэмы), (читает Юрий Мышкин)

Про это — Поэма, 1923 год (год написания: 1923)

Владимир Владимирович Маяковский (7 [19] июля 1893г., г. Багдати, Кутаисская губ. — 14 апреля 1930г., г. Москва) — русский советский поэт. Футурист. Один из наиболее значимых поэтов XX века. Помимо поэзии, ярко проявил себя как драматург, киносценарист, кинорежиссёр, киноактёр, художник, редактор журналов «ЛЕФ» («Левый фронт»), «Новый ЛЕФ».
__________________________

Юрий Васильевич Мышкин (20.10.1918г., г. Москва — 1998г., г. Москва) — мастер художественного слова. Заслуженный артист РСФСР (1973). Его супруга известная советская актриса театра и кино, заслуженная артистка РСФСР Софья Афиногеновна Павлова (1926-1991). В 1938-1939 гг., будучи студентом МЭИ, одновременно брал уроки художественного слова у Е. Эфрон, принимал участие в работе любительской бригады Маяковского, выступавшей с чтением стихов. В 1940 году поступил в Щукинское училище. Война прервала театральное образование Мышкина. Он окончил МЭИ в 1942 г. в эвакуации и был направлен инженером на завод в Томск. В 1946 году он ушел с завода и начал играть в Томском и Тамбовском драматических театрах, а вернувшись в Москву, — в театре Промкооперации. В 1949 году — чтец Московской филармонии. Ю.Мышкин начал выступать со стихами Маяковского, создав программу «Пою моё отечество» (1951). В 1952-1953 годах был вольнослушателем в Щукинском училище, продолжив театральное образование. В 1955 году создал программу «Взрослым о детях» по произведениям Л. Кассиля, Ю. Сотника и Ю. Нагибина. Последний вошел в число любимых современных авторов артиста. В начале 1960-х гг. Ю.Мышкин создал одну за другой поэтические программы. В 1990 году Мышкин создает совершенно неожиданную для него программу «Парадоксы любви и смерти», в которую входили зарубежные новеллы. В середине 1990-х годов завершает свою работу на эстраде. Его последние программы обновленные — «Маяковский. Лирика» и Некрасов «Муза гнева и печали», включающая воспоминания Ф. Достоевского, и новая — «Нос» Н. Гоголя.

Иллюстрации:
— Маяковский, В.В. Про это / Фото-монтаж обложки и иллюстраций конструктивиста Родченко; фотография Вассермана, Капустянского и Штеренберга. М.; Пг.: Госиздат, 1923.
— В.Маяковский
— Юрий Мышкин и Вера Орлова (фрагмент из фильма-спектакля «Семейная история» — 1977г.)

Анализ поэмы «Про это» (В. В. Маяковский)

Чтение Маяковского – это всегда особый опыт. Свежесть и новизна, невероятная динамика ритма и интенсивность чувства делают его лирику неповторимой. Творения поэта не просто остались в веках, они стали символом новой эпохи, ее гимном. Среди наиболее знаменитых произведений автора – «Облако в штанах», «Любовь», «Флейта-позвоночник» – выделяется поэма «Про это», ставшая одной из самых ярких и невероятно личных исповедальных фантазий Маяковского.

История создания

Поэма была написана в особенный период жизни поэта. В отношениях Маяковского и Брик наступил болезненный кризис. Пара решила взять перерыв, и Маяковский оказывается в добровольном заточении в собственной квартире.

В течение 2 месяцев, с 28 декабря 1922 года до 28 февраля 1923 года, работая более чем по 15 часов в сутки, он пишет поэму и дает ей емкую характеристику: «По личным мотивам об общем быте». К сожалению, разлука не помогает Маяковскому и Брик вернуть прежние чувства; вскоре в их отношениях наступает окончательный разлад.

В поэме отразилась и советская реальность начала второго десятилетия. Переход к НЭПу изменил жизнь людей, вернув им прежние радости устроенного быта. Однако реакция Маяковского на изменения экономической политики была далека от одобрительной. В НЭПе поэт видел возвращение к прежним мелкобуржуазным порокам и предательство идей революции. Проблема губительного влияния мещанства становится одной из центральных в поэме. Стоит отметить, что поэма «Про это» сюжетно связана с поэмой «Человек», написанной Маяковским в 1917 году.

Жанр, направление, размер

«Про это» — модернистская поэма, в которой прослеживаются черты футуризма и экспрессионизма. Новые языковые формы, созданные Маяковским, позволяют глубже погрузиться в противоречивый и сложный внутренний мир лирического героя, совершить вместе с ним удивительное путешествие по закоулкам сознания и памяти.

Динамичность и эмоциональность поэме придает полифоничность. Маяковский сочетает множество правильных и неправильных стихотворных размеров; сама перемена ритма становится изобразительным приемом. Поэт не просто выстраивает форму стихотворных строк, он сочиняет мелодию, в которой рифма и размер подчинены авторскому чувству и идее.

Образы и символы

Главный образ поэмы – это, конечно, образ лирического героя, переживаниями и мыслями которого наполнена поэма. Лирический герой, оставленный в одиночестве в своей комнате, погружается в безграничный поток собственного воображения и беспокоящих его мыслей. Очевидно, переживая болезненный кризис в отношениях с любимой, он стремится воссоединиться с ней. Телефон – единственное спасение. Однако и звонок не разрешает сомнений героя. Звериная ревность буквально превращает его в медведя.

Вчера человек –
единым махом
клыками свой размедведил вид я!

С этого момента в поэме начинают появляться различные двойники героя. Стоит отметить, что этот мотив является одним из наиболее популярных в русской литературе. Так, двойников можно встретить, например, в произведениях Достоевского. Маяковский стремится раскрыть разные грани-личности лирического героя. Наличие двойников показывает и внутреннюю разорванность героя, происходящую в нем борьбу.

Среди двойников главного героя поэмы мы найдем и медведя, и Человека на мосту, и юного мальчика-самоубийцу. Каждого из двойников можно рассматривать как отдельный образ, который, в то же время является и символом.

Встречая самого себя в образе Человека на мосту, лирический герой просит прохожих, чтобы те помогли ему, однако никто не понимает его. Только «человек из-за семи лет», также являющийся двойником, находит героя:

должен стоять,
стою за всех,
за всех расплачусь,
за всех расплачусь.

Позже герой оказывается на Колокольне Ивана Великого и, окруженный полными ненависти мещанами и поборниками быта, он встречает свой конец:

Конец ему!
В сердце свинец!
Чтобы не было даже дрожи!
В конце концов –
всему конец.
Дрожи конец тоже.

Наконец, герой освобождается от своего тяжелого иллюзорного сна. Он вновь обращает свои слова, но уже не к любимой, не к своим соратникам и не к советским людям. Последняя речь героя полна горечи, но также полна и надежды. В его финальных словах — неодолимая жажда выйти за пределы повседневности, за пределы самого себя:

Чтоб жить не в жертву дома дырам.
Чтоб мог в родне отныне стать отец
по крайней мере миром,
землей по крайней мере – мать.

Образ возлюбленной в стихотворении «Про это» остается наполовину скрытым от читателя. Мы отчетливо чувствуем, что лирических герой выделяет эту женщину среди прочих людей, он не подвергает ее своей обличительной критике, оставляя ее образ чистым. Однако окружение возлюбленной, ее жестокое равнодушное присутствие, ощущаемое на протяжении всего полумистического путешествия героя вплоть до момента его смерти, заставляет нас критически взглянуть на ее образ. Кажется, что она принадлежит скорее миру быта и внутренне чужда герою.

Образ семьи связан с темой мещанства и проблемой губительного влияния быта на душу человека. Маяковский утверждает: семья перестала быть духовным союзом. Вся любовь вышла в штопку носков и чаепития. Герой покидает семью и следует дальше:

Прощайте! –
Отбросил ступеней последок.
— Какой тому поможет семейство!?
Любовь цыплячья!
Любовишка напоследок.

Однако этот разрыв не дается ему легко, в нем еще есть чувство семейного уюта и тоска по мирному домашнему счастью.

Также стоит обратить внимание на символическое содержание поэмы «Про это». Символы являются ключевыми точками развития сюжета, в них заключена огромная внутренняя динамика.

Одним из первых символов, который встречается читателю, становится вода. Водная символика часто используется Маяковским, и почти всегда – как символ всепоглощающей любви (через образы моря и океана). В поэме «Про это» вода как стихия впервые ассоциируется со слезами героя, его обидой и болью. Вода становится разрушительной стихией, сносящей все на своем пути, однако она же и символ очищения, возрождения героя.
Медведь, в которого превращается лирический герой, одновременно отсылает нас и к фольклорным мотивам (медведь – один из главных русских национальных символов), и к личному самоощущению героя (медведь как олицетворение неукротимого, звериного в человеке). В первом случае, медведь – это символ яростной борьбы со всем ненавистным для героя – с бытом, холодностью души и человеческой разобщенностью. В то же время, медведь олицетворяет и наличие «темных инстинктов» и внутри самого лирического героя, захваченного ревностью, злостью и другими земными грехами.
Медведю, как одному из двойников, противопоставляется Человек на мосту. Осознающий свое бессилие, отчаявшийся и отверженный, он стремится избавиться от всего «медвежьего», вывести свои чувства за рамки личного переживания и стать спасителем. Мост, таким образом, становится мистическим символом внутреннего перехода, трансформации лирического героя.
Фактически экзистенциальное значение обретают символы другого берега, ассоциирующегося с началом новой, лучшей жизни, и вершина Ивана Великого, которая перемещает лирического героя из пространства его полусумасшедшего сна в небесное пространство сакральных истин.
Образ зоологического сада отсылает нас к библейским сюжетам. Сад становится лучшим местом, где лирический герой надеется однажды встретить свою возлюбленную и, пережив богоборческие муки, обрести с ней истинное счастье.

Темы, проблемы, настроение

Среди основных тем поэмы «Про это» — тема любви, темы семьи и быта, а также тема бессмертия.

Тема любви является ведущей, из нее берут начало все другие темы. Лирический герой переживает муки сердечного разрыва, осмысляя не только отношения с возлюбленной, но и весь свой жизненный путь. Именно любовь становится импульсом для внутреннего рассуждения автора, разворачивает множество ассоциаций и ощущений.
Тесно связаны между собой темы семьи и быта. Семья – одна из основ быта, ненавистного для Маяковского. Лирический герой поэмы встречается со своей семьей, приходит в родной дом, но не находит понимания и поддержки. Он теряет ощущение духовной связи с близкими и, разочаровываясь, покидает их. Причиной подобной разобщенности становится быт, который убивает живое начало в любых человеческих отношениях. Лирический герой видит смысл своего существования в борьбе со всем «бытным»:

Я снова лбом,
я снова в быт
вбиваюсь слов напором.
Опять
атакую и вкривь и вкось.
Но странно:
слова проходят насквозь.

Тема бессмертия звучит ближе к концу поэмы: «Воскреси — свое дожить хочу!». Лирический герой мечтает о том, что ученый тридцатого века может вернуть его к жизни, воскресить его любовь и позволить ему закончить все непрожитое и упущенное, еще раз почувствовать вкус жизни и творчества.
Тема бессмертия раскрывается и через образ мальчика-самоубийцы, который напоминает нам образ Христа. Его искупительное страдание призвано спасти не только героя-двойника, но и все человечество. При этом герой не верит в загробный мир и надеется лишь на науку.

Выше обозначенные темы определяют и проблематику поэмы.

Проблема духовного отчуждения в любви связывается автором с губительной атмосферой человеческого существования, со стремлением человека к комфорту и спокойствию, а не к настоящей жизни, полной тягот исполинской любви, творчества и труда. По мнению Маяковского, каждому человеку приходится выбирать между настоящей любовью и стремлением к устроенному быту.
Проблема пагубного влияния мещанства, по мнению поэта, связана со стремлением людей приспосабливаться, а не преобразовывать. Творчество – главный двигатель революции, однако создавать тяжело. Вдохновение и страсть человек заменяет штопаньем носков и чаепитиями. Это приводит к духовному отупению и «озверению» человека.
Проблема ограниченности человека и его смертности ставится в поэме наиболее отчетливо. Лирический герой выходит за границы привычного Я, следует за своим сознанием, стремясь преодолеть внешнюю ограниченность своего существования. Поэт уверен, человек ограничен лишь в материальном мире; в своей душе он создает множество лиц и проживает тысячи жизней. Душа человека и иссеченная из нее искра творчества, плоды человеческих трудов бессмертны, если служат великой идее и великому чувству.

Основная идея

В поэме «Про это» Маяковский смог показать, как непрост путь человека, стремящегося вырваться из оков собственной ограниченности; как сложен человек, как порой внутреннее раздроблен и надломлен жизнью в своем стремлении к обретению душевного покоя и гармонии. Таков смысл поэмы «Про это». Очевидно, для Маяковского сила любви была одним из главных «рупоров» человеческого развития; никто не способен противостоять любви. Однако она может и возвысить человека, укрепить силу его духа, и низвергнуть его в пропасть быта, где мощь чувства превращается в отупение и равнодушие.

Маяковский уверен, быть человеком – значит бороться и страдать, создавать себя в бесконечном сопротивлении силам инерции и собственной слабости. Такова главная мысль поэмы «Про это».

Средства выразительности

Воссоздавая удивительный мир внутренних переживаний, Маяковский выстраивает очень плотный художественный текст. Каковы же тропы в произведении «Про это»?

Текст поэмы буквально перенасыщен метафорами: «Я кружил поэтической белкой», «и калека с бумаги срывается в клекоте», «под записочной рябью себя погребя». Это лишь немногие примеры из первой части поэмы «Про что – про это?».
Среди метафор преобладают развернутые, индивидуально-авторские. При этом образность у Маяковского столь сложна и многослойна, что порой не имеет смысла разделять между собой метафоры и скрытые сравнения или олицетворения. Эпитеты также становятся неотъемлемой частью метафоры, в которую они вписаны.
Маяковский не только использует все существующее языковое богатство русского языка, но и создает свои собственные слова: «кисти раскистены», огонь « знаменя», «звоночище» хлопал, «точка глаз иголит» и многие другие. Создавая новые языковые единицы, Маяковский достигал неповторимой точности передаваемого свойства.

Активно используется инверсия, благодаря которой акцентный стих становится еще ярче:

С час закат смотрел, глаза уставя,
за мальчишкой легшую кайму.

В тексте поэмы встречаются анафоры:

И снова
в тостах стаканы исчоканы,
и сыплют стеклянные искры из щек они.
И снова пьяное:
«Ну интересно!
Так, говорите, пополам и треснул?»

Часто Маяковский использует парцелляцию, которая, как и анафоры, углубляет эмоциональность текста, помогает выделять смысловые акценты:

— Под красное знамя!
Шагайте!
По быту!
Сквозь мозг мужчины!
Сквозь сердце женщины!

Можно привести множество примеров риторических вопросов и восклицаний:

От нэпа ослеп!?
Для чего глаза выпряжены!?
Эй, ты!

Литературный шедевр Маяковского невозможно разобрать на отдельные слова и строчки и сказать, в чем именно секрет удивительной силы его поэтического слова. Уникальное мироощущение, острое восприятие и богатый, искусный, по-настоящему творческий и созидающий язык Маяковского, его многогранный гений, сделали возможным создание удивительной поэмы-впечатления, поэмы-метафоры, поэмы-манифеста и исповеди, которая без сомнения останется в веках.

Автор: Екатерина Озаровская

Маяковский для продвинутых • Arzamas

Черт вас возьми,
черносотенная слизь,
вы
схоронились
от пуль,
от зимы
и расхамились —
только спаслись.
Черт вас возьми,
тех,
кто —
за коммунизм
на бумаге
ляжет костьми,
а дома
добреет
довоенным скотом.
Черт вас возьми,
тех,
которые —
коммунисты
лишь
до трех с восьми,
а потом
коммунизм
запирают с конторою.
Черт вас возьми,
вас,
тех,

кто, видя
безобразие
обоими глазми,
пишет
о прелестях
лирических утех.
Если стих
не поспевает
за былью плестись —
сырыми
фразами
бей, публицист!
Сегодня
шкафом
на сердце лежит
тяжелое слово —
«жид».
Это слово
над селами
вороном машет.
По трактирам
забилось
водке в графин.
Это слово —
пароль
для попов,
для монашек
из недодавленных графинь.
Это слово
шипело
над вузовцем Райхелем
царских
дней
подымая пыльцу,
когда
«христиане»-вузовцы
ахали
грязной галошей
«жида»
по лицу.
Это слово
слесарню
набило до ве́рха
в день,
когда деловито и чинно
чуть не на́смерть
«жиденка» Бейраха
загоняла
пьяная мастеровщина.
Поэт
в пивной
кого-то «жидом»
честит
под бутылочный звон
за то, что
ругала
бездарный том —
фамилия
с окончанием
«зон».
Это слово
слюнявит
коммунист недочищенный
губами,
будто скользкие
миски,
разгоняя
тучи
начальственной
тощищи
последним
еврейским
анекдотом подхалимским.
И начнет
громить
христианская паства,
только
лозунг
подходящий выставь:
жидов победнее,
да каждого очкастого,
а потом
подряд
всех «сицилистов».
Шепоток в очередях:
«топчись и жди,
расстрелян
русский витязь-то…
везде…
жиды…
одни жиды…
спекулянты,
советчики,
правительство».
Выдернем
за шиворот —
одного,
паршивого.
Рапортуй
громогласно,
где он,
«валютчик»?!
Как бы ни были
они
ловки́ —
за плотную
ограду
штыков колючих,
без различия
наций
посланы в Соловки.
Еврея не видел?
В Крым!
К нему!
Камни обшарпай ногами!
Трудом упорным
еврей
в Крыму
возделывает
почву — камень.
Ты знаешь,
язык
у тебя
чей?
Кто
мысли твоей
причина?
Встает
из-за твоих речей
фабрикантова личина.
Буржуй
бежал,
подгибая рессоры,
сел
на английской мели́;
в его интересах
расперессорить
народы
Советской земли.
Это классов борьба,
но злее
и тоньше, —
говоря короче,
сколько
побито
бедняков «Соломонишек»,
и ни один
Соломон Ротшильд.
На этих Ротшильдов,
от жира освиневших,
на богатых,
без различия наций,
всех трудящихся,
работавших
и не евших,
и русских
и евреев —
зовем подняться.
Помните вы,
хулиган и погромщик,
помните,
бежавшие в парижские кабаре, —
вас,
если надо,
покроет погромше
стальной оратор,
дремлющий в кобуре.
А кто,
по дубовой своей темноте
не видя
ни зги впереди,
«жидом»
и сегодня бранится,
на тех
прикрикнем
и предупредим.
Мы обращаемся
снова и снова
к беспартийным,
комсомольцам,
Россиям,
Америкам,
ко всему
человеческому собранию:
— Выплюньте
это
омерзительное слово,
выкиньте
с матерщиной и бранью!

1928

Москва | История, география, население и карта

Москва , Россия Москва , город, столица России, расположенный на крайнем западе страны. С тех пор как Москва впервые упоминается в летописи 1147 года, она сыграла жизненно важную роль в русской истории. Он стал столицей Московии (Великого княжества Московского) в конце 13 века; отсюда москвичи называют москвичами. Сегодня Москва — не только политический центр России, но и самый густонаселенный город страны, ее промышленная, культурная, научная и образовательная столица.Более 600 лет Москва также является духовным центром Русской Православной Церкви.

Британская викторина

Случайная викторина из 50 столиц

Насколько хорошо вы знаете столицы мира? Эта викторина покажет вам название столицы. Ответом может быть страна, штат США, провинция Канады или что-то еще.Докажите, как много вы знаете о ведущих городах мира!

Столица Союза Советских Социалистических Республик (СССР) до распада Союза в 1991 г. Москва привлекала внимание всего мира как центр коммунистической власти; действительно, название резиденции бывшего советского правительства и преемника российского правительства, Кремль (русский язык: Кремль), было синонимом советской власти. Распад СССР привел к огромным экономическим и политическим изменениям, а также к значительной концентрации российских богатств в Москве.Площадь 414 квадратных миль (1035 квадратных километров). Поп. (2010) город, 11 738 547; (Оценка 2020 г.), 12 678 079.

Характер города

Если Санкт-Петербург — это «окно России в Европу», то Москва — сердце России. Это жизнерадостный, динамичный, а иногда и утомительный город. Большая часть Москвы была реконструирована после того, как она была оккупирована французами при Наполеоне I в 1812 году и почти полностью разрушена пожаром. Москва не перестает обновляться и модернизироваться и продолжает испытывать быстрые социальные изменения.Советское прошлое России сталкивается с ее капиталистическим настоящим повсюду в стране, но нигде этот контраст не проявляется так отчетливо, как в Москве. Мавзолей Владимира Ильича Ленина остался нетронутым, как и многие унылые пятиэтажные жилые дома эпохи правления Никиты Хрущева (с середины 1950-х до середины 1960-х годов), но блестящие автомобили и супермаркеты в западном стиле, казино и ночные клубы в равной степени сохранены. видимый. Были восстановлены многие православные церкви, а также некоторые синагоги и мечети, новые театры Москвы вернули себе лидерство в области драматического искусства, а традиционные рынки были возрождены и расширены.Эти рынки, которые при Советском Союзе назывались колхозными (колхозными) рынками и продавали в основном ремесленные изделия и продукты, теперь представляют собой более сложные предприятия розничной торговли.

Стало привычным сравнивать Москву с Санкт-Петербургом, ее соперником и бывшей (1712–1918) столицей России. В то время как Санкт-Петербург впитал в себя западноевропейские влияния, Москва считается традиционным русским городом. В отличие от своего конкурента, у Москвы есть четко очерченный центр города, отмеченный Кремлем. Другими характеристиками Москвы являются ее физическая планировка в виде радиальных спиц и колец, которые были расширены с течением времени, смесь архитектурных стилей и исторические здания, построенные в основном русскими архитекторами.Московские здания были преимущественно деревянными до 1920-х годов, когда вошли в обиход кирпич и камень.

Москва: Кремль
Кремль, вид со стороны Москвы-реки.
© Lloid / Shutterstock.com Получите подписку Britannica Premium и получите доступ к эксклюзивному контенту. Подпишитесь сейчас
произведений Маяковского и о нем «Три процента
«Бестиарий Маяковского»
Мария —
Разве ты не хочешь меня?
Ты не хочешь меня!
«Облако в штанах» (с.103), Владимир Маяковский
Здоровяк с большим голосом, футурист, заключенный в одиночной камере, художник-оформитель, пропагандист, звезда раннего советского кино, Поэт, самоубийца. Исчерпывающего сборника стихов Маяковского на английском языке нет, и в ответ на его отсутствие Майкл Альмерейда собрал «бестиарий Маяковского». «Ночь окутывает небо. Написание о Маяковском и о нем» — это сборник вырезок из прозы и поэзии, тщательно отредактированный монтаж языка и образов — представьте себе коллаж Родченко длиной в книгу с атмосферой черно-белого немого фильма.Более автобиографические и более известные стихотворения Маяковского, в том числе Несколько слов о себе , со скандально печально известным открытием «Я люблю смотреть, как умирают дети», представлены в одноязычном издании со свежими переводами Кати Апекиной, Вала Винокура и Матвея Янкелевича. .
В самом начале эссе Джона Бергера объясняет, как сошлись звезды для молодого Маяковского, когда он находил свой путь в жизни. Пушкин писал язык и сюжет, которые сочетали разговорный язык с эрудитом, а Маяковский — сочетание низкого лба с высоким лбом — является прямым потомком этой традиции.После революции, в рамках радикальных реформ, проводимых новым правительством, русский язык был упрощен. Растущая грамотная пролетарская публика находила мускулистые стихи Маяковского доступными и волнующими. «Затем он читает свои стихи. Весь зал, противники и сторонники, охлаждается внимательным напряженным молчанием. С непревзойденным мастерством декламирует Маяковский. Его знаменитый голос звучит смело и искренне, наполняя каждый уголок музейного зала. Даже слуги, которые много-много слышали в этом зале, слушают завороженно.”
Он был динамичным, ловким и красивым. Он понимал, как говорить грязно и влиять на людей, как сказал бы Ленни Брюс, хотя Винокур сравнивает его с Эминемом. Интуитивно или намеренно, владея своим большим, чем жизнь, существом и громким голосом, Маяковский понимал перформанс и психологию толпы.
Маяковский носил Революцию в кармане пальто и писал левые политические стихи, неся Лили Брик в своем сердце. Завершив триаду, образующую уже открытые отношения, Маяковский познакомился с Лили и Осипом Бриками в июле 1915 года, что в своих дневниках назвал «самым счастливым свиданием».Лили Брик стала зарекомендовать себя как муза Маяковского. В Лиличке! написанный в 1916 году, поэт прославляет свою любовь к своей Маленькой Лили, но даже в грубом празднике присутствует явное отчаяние; предзнаменование потерь, которые могут возникнуть только из-за неопределенности. Он мог командовать аудиторией из людей, но Маяковский не мог контролировать Лили или свою кажущуюся одержимость Бриками.
В мутном холле
рука сломана от тряски,
не влезает в рукав.
Я сбегу,
выбросит тело на улицу.
Feral,
безумный,
истерзанный отчаянием.
Образы напоминают знаменитый поэтический момент ранней Ахматовой из сборника Вечер , где тихо и внутренне разбитая, но замкнутая женщина кладет левую перчатку на правую руку. В Маяковском нет сдержанности Ахматовой. Он дикий, но тоже любит. В чем разница? «Акмеизм [Мандельштам, Ахматова, Гумилев] был квартирой с окном, выходившим на воображаемый зелено-синий пейзаж из Италии, и старой библиотекой с очень немногими книгами; Футуризм [Маяковский, Шкловский, Лили и Осип Брик] был домом с рыжей собакой, мексиканским одеялом и тонкой бумагой для печати журналов.”
В то время как послереволюционная Россия, казалось, находилась в постоянном движении, смерть Ленина служила водным маркером, обозначавшим, что все впереди было глубже и мрачнее. К тому времени, когда у Маяковского должна была состояться его двадцатилетняя ретроспектива, Сталин прочно был у власти. «Его выставка« Двадцать лет работы », открывшаяся 1 февраля 1930 года. . . его бойкотировали все официальные писательские группы, и его посещали почти исключительно студенты. Он ходил по пустым комнатам с грустным суровым лицом, скрестив руки за спиной.’”
Пожалуй, самое главное, что приносит с собой Альмерейда, — это то, как Маяковский выжил во времени. Несмотря на отсутствие исчерпывающей подборки его стихов на английском языке, он смог повлиять не только на русский, но и на англоязычный мир.
. . . всегда обнимаю вещи, люди земли
звезд неба, как и я, свободно и с
уместным чувством пространства.
— это ваша склонность, известная на небесах
, и вы должны следовать за ней в ад, если
необходимо, в чем я сомневаюсь.
Истинный рассказ о разговоре с Солнцем на Файер-Айленде , Фрэнк О’Хара, 1958
Ночь окутывает небо: сочинения Маяковского и о нем
Под редакцией Майкла Алмерейда
Фаррар, Штраус и Жиру
304 стр., $ 27,00
Владимир Маяковский. Русские стихи в переводах
1893-1930
Отец Маяковского был бедным дворянином, работал старшим лесником на Кавказе. Мальчишкой Маяковский залезал в огромный глиняный чан с вином и читал вслух стихи, пытаясь усилить силу своего голоса резонансом чана.Маяковский был не только Маяковским, но и мощным эхом его собственного голоса: ораторская интонация была не только его стилем, но и самим характером.
Находясь в заключении в Бутырской тюрьме в Москве в 1909 году, когда ему было всего шестнадцать, Маяковский погрузился в Библию, одну из немногих доступных ему книг, и его ранние громовые стихи усыпаны библейскими метафорами, причудливо связанными с мальчишескими богохульствами. Он интуитивно понял, что «улица будет содрогаться, без языка, без средств кричать и говорить»; Так он дал слово улице и таким образом произвел революцию в русской поэзии.Его блестящие стихи «Облако в штанах» и «Флейта и позвоночник» возвышались над стихами его поэтического окружения, как величественные вершины его родного Кавказа возвышались над маленькими домиками, цеплявшимися по бокам. Призывая к изгнанию Пушкина и других богов русской поэзии из «парохода современности», Маяковский фактически продолжал писать в классической традиции. Вместе со своими соратниками Маяковский основал футуристическое движение, ранний сборник которого был назван весьма знаменательно «Пощечиной общественному вкусу» (1912).Горький был прав, когда заметил, что, хотя футуризма, может быть, и не существовало, существовал великий поэт — Маяковский.
Для Маяковского не было вопроса, принимать ли Октябрьскую революцию. Он сам был революцией со всей ее мощью, ее крайностями, эпической пошлостью и даже жестокостью, ее ошибками и трагедиями. Революционное рвение Маяковского проявляется в том, что этот великий любовно-лирический поэт посвятил свои стихи идеологическим лимерикам, рекламным щитам политики.В этом рвении, однако, заключалась его трагедия, поскольку он сознательно стоял «на глотке своей собственной песни» — позицию, которую он однажды блестяще подчеркнул: «Я хочу, чтобы меня понимала моя родина, но меня не поймут — Увы! Я пройду по родной земле, как косой дождь ».
Его уныние в личных делах и разочарование в политике заставили его застрелиться из револьвера, который он использовал в качестве реквизита в фильме двенадцатью годами ранее. Поскольку его одновременно и уважали, и оскорбляли, его смерть имела для всех глубокое, хотя и разное значение.На его похороны пришли десятки тысяч человек. Маяковский был канонизирован Сталиным, который сказал о нем: «Маяковский был и остается лучшим и самым талантливым поэтом нашего времени. Безразличие к его стихам — преступление ». Это была, по мнению Пастернака, вторая смерть Маяковского. Но он умер только как политический поэт; как великий поэт любви и одиночества он выжил.
Владимир Маяковский — Приключения в советском воображаемом:
Введение
Своим враждебным видом и звучанием советские детские книги и плакаты во многом обязаны поэту Владимиру Маяковскому (1893-1930).Маяковский был самым выдающимся из многих художников-авангардистов, которые, движимые идеологическими убеждениями и финансовыми нуждами, в течение 1920-х годов изменили популярный медиа-ландшафт России. Цель заключалась в агитации за реформу как социальных институтов, так и индивидуального сознания, а средства, которые нашел Маяковский, представляли собой необычайно дерзкое и яркое сочетание изобретательности, абстракции, юмора и интеллекта. Под его пером русская поэзия заговорила с более гибкой и выразительной (даже анархической) игрой звука и ритма.Плодовитая Агния Барто говорила от имени многих, когда она назвала свое открытие поэзии Маяковского «поворотным моментом» в ее собственном развитии как детского писателя [1].
Маяковский, художник по образованию, создал плакаты в виде карикатур. Крещеные Окна Роста («Окна РОСТА», Российское телеграфное агентство), они заполняли пустые витрины магазинов во время разрушительной Гражданской войны. Используя простые трафаретные формы и острые рифмы, коллектив художников и поэтов атаковал врагов молодого Советского государства и превозносил достоинства крестьян и рабочих.Одним из ближайших соавторов плакатов Маяковского был Владимир Лебедев (1891–1967), который впоследствии стал иллюстратором детских книг, в том числе многих Самуила Маршака. В последующие годы Маяковский оставался открытым для исследования новых прикладных применений своей поэзии, от рекламы и слоганов до педагогических работ для детей.
Кем мне быть?
Маяковский написал четырнадцать стихотворений для детей, используя игру слов и поэтапные, пошаговые стихи, чтобы разделить язык и дать детям возможность собрать его по-новому. Кем быть ‘? (Кем мне стать?) Побуждает детей создавать свою собственную идентичность, даже если это направляет их желание в конкретные существующие роли. Маяковский завещал советской детской поэзии яркую и гибкую идиому, одинаково хорошо подходящую как для визуального изложения, так и для чтения вслух. Ниссон Шифрин разработал книгу таким образом, что последовательные строфы, кажется, переплетаются и перекрываются; в результате получается не столько линейное повествование, сколько калейдоскопическая фантазия о всех различных профессиях, каждая из которых лучше предыдущей, вплоть до заключительных (в некоторой степени грамматических) строк:
«Вывернув книгу наизнанку
Держите ее в сердце :
Все вакансии вам подходят:
Выбирайте
на свой вкус! »
Укрощение Маяковского
Стилистическое развитие книг на стихи Маяковского ясно показывает, как его буйная личность была приручена после его самоубийственной смерти в 1930 году.Разница также очевидна, если сравнить издания «Кем мне быть?» 1932 и 1947 годов. , где абстрактные изображения конструктивистских построек заменены реалистичными изображениями неоклассических построек. Образные иллюстрации Андрея Брея к Гуляем (Прогулка) также укротили анархический текст Маяковского, который впервые был опубликован в 1926 году. Старуха, ошибочно верящая в церкви и иконы, похожа не столько на православие, сколько на излишество буржуазии.В этом издании из текста Маяковского были исключены два отрывка, а именно те, которые критикуют «буржуа» с выпуклым «животом» и сплетничающую «даму», которая вместо работы тратит время на то, чтобы пудрить себя. Судя по всему, язык и образность Маяковского в этих двух отрывках к 1938 году казались слишком дерзкими для советского вкуса.
Для выпуска 1948 года «Эта книжка моя про моря и про майак» Владимир Александрович Тамби дает реалистичные формы в спокойных синих и зеленых тонах.Совершенно бессмысленно последние строки (на основе каламбура, поскольку в имени поэта было слово, обозначающее маяк):
Моя книга называет:
«Дети, будьте как маяки!
Осветите путь всем
, кто не умеет плавать ночью ».
Для того, чтобы вам это сказать,
слова этой книги
и эскизы ее изображений
были сделаны
дядей
Маяковским!
Детские стихи Маяковского, даже преследуя ясные педагогические цели, сохраняют явный отпечаток грандиозной личности автора.
Роберт Берд
[1] Агния Барто, Записки детского поэта (М .: Советский писатель, 1976) с. 9-14.
Кем быть? (Кем мне быть?)
Владимир Маяковский. Illus. Ниссона Абрамовича Шифрина. М .: ОГИЗ, Молодая гвардия, 1932. 4 изд.
Эти страницы иллюстрируют профессию инженера.
Кем быть? (Кем мне быть?)
Владимир Маяковский. Illus. А. Пахомова. Москва, Ленинград: Государственное издание детской литературы, 1947.
.
Эти страницы соответствуют страницам из вышеприведенного издания 1932 года.
Гулиаем (На прогулке)
Владимир Маяковский.Illus. А. Брея. Москва: Детиздат, 1938.
Гулиаем (На прогулке)
Владимир Маяковский. Illus. А. Брея. Москва: Детиздат, 1938.
Эта книжечка моя про море и про маяк
Владимир Маяковский. Детгиз, 1948.
Что такое хорошее и что такое плохо? (Что хорошо, а что плохо?)
Владимир Маяковский.Illus. А. Лаптева. Государственное издание, 1930.
Детям (Детям)
Владимир Маяковский. Illus. Д. Штеренберга. Москва: ОГИЗ-Молодая гвардия, 1931.
Владимир Мяковский
Владимир Мяковский ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ

Владимир Маяковский был выдающимся поэтом русской революции и ее непосредственного последствия.Революционер по темпераменту — как в искусстве, так и в политике. — его тянуло к исследованию новых форм, принятию новых поэтических поз и налаживание связей между искусством и политикой.
Маяковского был одним из немногих художников, наряду с Бодлером и Аполлинером, кто определил, чем может быть авангард: экспериментальным, трансгрессивным, временами чрезмерно. Его энергия не имеет себе равных, его исследования новых форм редко подбираются. Потому что он писал для массовой аудитории — он был героем для русского народа во время и после революции в России. — его поэзия доступна так, как многие другие «современные» поэты. нет.По очереди интроспективный, остроумный, фантастический, драматизирующий, сатирический и веселый, Маяковского приятно читать, и он является одним из великие «неоткрытые» поэты, хотя его не открывают только англоговорящие читатели.
В RealAudio В следующей презентации вы познакомитесь со стихами Майковского:
Как Я стал собакой
О бытии Доброго до лошадей
Вы
Номер для заказа Двое в Армию искусств
В Re: Конференции
Необычный Приключение Владимира Маяковского на даче
Облако в брюках (разделы I и IV частей)
В Top of My Voice (отрывки)
Уже Прошлый

Кому послушайте презентацию, нажмите на фото Мяковского
Ссылки:
Маяковский и его круг, в том числе стихи на русском и английском языках
Краткое введение и биография
Маяковский: фон и ссылки и несколько стихов
Справочная информация и библиография
Странно страница на Клопе
г. Облако в брюках, на английском языке
Биография и художественная выставка, цитируемая ниже
Список страниц Книги Мяковского на английском языке и где их купить
Ссылка на эта страница — без особой причины, так как вы находитесь на ней
Кому послушайте, как читает Маяковский, по-русски нажмите на запись Владимира Маяковского на этой странице (Отлично, даже если ты не знаешь русского)
Все фотографии взяты с представленной выставки Howard Schickler Fine Art, которую вы можете просмотреть по адресу: http: // photoarts.com / schickler / экспонаты / mayakovsky / index.html.
Поэма недели: Да, а ты можешь? Владимира Маяковского | Поэзия
Да, а вы можете?
Взгляни на карту Дарг-Дэй owre-pentit —
Я намешал цвет от чайного глесса;
Ashets o jellyteen presentit
Для меня камшах gret sea по щекам.
Жестяная рыбка, вроде бы чешуйчатую —
Я прочитал крики новой войны.
Но ты,
, Wi deny thrapple
Ты умеешь хрипеть
Ноктюрны на флейте роне?
Переведено Эдвином Морганом
Шотландский-английский глоссарий
jaup — splash, slap
darg-day — work-day
owre-pentit — закрашен поверх
jibbled — капнул, забрызган
gless — стекло
ashets — посуда
jellyteen — желатин
camsha — кривые
щеки — скулы
ilka — каждый
mou — рот
денти — изящный
thrapple — дыхательное горло
хрип — слабый свист
rone-pipe — носик для дождевой воды
Переводы Владимира Маяковского на шотландский язык Эдвином Морганом: справедливо восхищаются, и кого лучше, чем этих двух новаторских поэтов 20-го века, рассмотреть в «Поэме недели» через столетие (более или менее) после большевистской революции в России?
Подобно поэтам-социалистам-революционерам (фактически, как нечто вроде одного из них) Эдвин Морган считал, что литературные движения «должны служить не только целям жизни, но и целям искусства» (Introduction to Sovpoems, 1961).Стихотворение Маяковского, написанное в 1913 году, задает один из первых вопросов, которые задает революция: какое искусство может быть извлечено из нового порядка и приравнено к нему? На данном этапе это скорее эстетический, чем этический вопрос, и, возможно, он включает в себя вопрос молодого поэта к себе.
Маяковский, вступив в Социал-демократическую рабочую партию в возрасте 15 лет и отбыв несколько тюремных сроков, начал писать стихи во время одиночного заключения. Поэзия и революция неразрывно слились воедино, отметил он в своей автобиографии «Я, я сам».Да, но можете ли вы? творческий вызов воспринимается остро, пусть и с юмором, и в его краткой формулировке вкладывается много артистизма.
Morgan выделяет звуки, которые слышны на русском языке, но выходят за рамки стандартного английского. Он даже добавляет дополнительные нотки ассонанса. Например, в оригинале есть одна-единственная не рифмованная строка, в которой Маяковский бросает вызов своей аудитории (или самому себе) по поводу исполнения ноктюрнов. В этот момент он хочет сыграть ровную немузыкальную ноту.Морган, напротив, вносит дополнительное озорное эхо своим куплетом «thrapple / wheeple».
Восхитительная двусмысленность русского союза и междометия «А» толкает переводчика на борт жаргона с первым словом названия. «А ты мог бы?», «А ты мог бы?», «Так ты мог бы?» и т. д., являются вполне осуществимыми альтернативами. Решение Morgan’s Scots гораздо бодрее, чем любое из них. За этим разговорным «Да, но…» скрывается ответ, нотка недоверия против слишком самоуверенной или непонимающей оппозиции.Вы думаете, что можете, да — но если бы вам пришлось, не так ли? Может, это не так просто.
Повествование от первого лица в прошедшем времени стихотворения вызывает сюрприз. Маяковский, кажется, уже мог написать свое стихотворение и проявить себя с этой задачей. Он «внезапно замазал карту буднего дня» в английской версии, которая ближе к исходной первой строке, чем у Моргана, и создал диковинные и захватывающие образы повседневных вещей. Стакан для чая ( stakan в переводе с русского означает высокий стакан) кажется наполненным жидкой краской, и брызги на тарелку рыбного желе превращают его в океан с «кривыми скулами».Эта физическая метафора превращает еду в искусство и синестетически смешивает вкусные звуки с сюрреалистическими изображениями.
Морган выбирает шотландское слово, которое означает «изогнутый», а не «наклонный» (оба варианта возможны), чтобы описать морские скулы, и создает свои собственные густые гармонии в «кровоточащих щеках камшаха великого моря». Его четырехтактные строчки, немного более прыгуны, чем у Маяковского, ловко заново изобретают схему рифм ABBA, наполняя ее неожиданными глаголами («owre-pentit», «presentit»).
В следующем сегменте поэты заявляют о своей верности новым идеалам.Морган в данном случае создает особенно странный и яркий образ, превращая чешую из чешуи в «рты» (ilka scale a mou), как бы изо всех сил стараясь «сделать странное», как советуют русские формалисты. Маяковский кажется более сдержанным в своем отношении к чтению «криков новых губ» на рыбьей чешуе.
Хотя некоторые комментаторы связывают изображение рыбы с искусством кубизма, более вероятной ссылкой является вывеска магазина. В акцентах Моргана рыба сочетает в себе комедию и ужас: она требует особого ответа на «новую войну», которая не может исключать всякую коммерцию.Это теперь, когда Морган конкретизирует «ты» с дополнительным описанием, чтобы подчеркнуть художественный вызов: «Но ты / Wi denty thrapple / Can ye Wheeple / Nocturnes fra the rone-pipe flute?» Вызывая слушателя, проклятого изящной горловиной, Морган вводит более явно антиаристократическую критику. Его использование шотландского языка подняло стихотворение из класса поэзии (в обоих смыслах). Теперь он, кажется, презрительно смотрит на робких и чрезмерно образованных эстетов. Вопрос о названии принимает на себя всю тяжесть его сложности: можете ли вы честно сыграть ноктюрны на пайпе? А стоит ли попробовать? Какую другую, более правдивую музыку вы изобрели?
У Morgan’s Scots разные регистры.Он литературный и разговорный. Сравните фонетически написанное «jellyteen» с французским «ashets» (от «assiettes»). Лингвистическая перебранка краски — очень разнообразный источник цвета.
Да, но можете ли вы? появляется в «Собрании переводов» Моргана, современной классике, в которой представлены самые разные поэты. Чтобы узнать больше о Маяковском на шотландском языке, книга Моргана Wi the Haill Voice была переиздана Carcanet в 2016 году.
Пока вы проверяете русский текст стихотворения на этой неделе и сопровождающий его перевод на английский, вы также можете насладиться декламацией самого Маяковского. .А для наглядного застолья сюда включены некоторые агитпостеры поэта с биографией.
См. Также Эль Лисицкий и его иллюстрированный «перевод» стихотворения этой недели.
Блог | Память мира
25.10.2019, библиотекарь
Эйдин Доран, март 2014 г. (впервые опубликовано на thebear-review.com) ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ «В каталоге истории публичная библиотека указана в категории явлений, которыми мы, люди, гордимся больше всего.Наряду с бесплатным государственным образованием, здравоохранением, научными методами, Всеобщей декларацией прав человека, Википедией, бесплатным программным обеспечением… »1 Задолго до лозунга … «читать далее»
2019-10-02, библиотекарь
………………………….. ……………… ………….. ………………………….. …. ………………………. …………………. ………. ………………………….. ………………………….. ……… ………………….. ……………………… ….. ………………………….. …………. ………………. …………………………. . ………………………….. …………….. …………… ………………………….. … ……………………….. ………………… ………….. «читать далее»
20.09.2019, библиотекарь
Друзья из Берлина, завтра в галерее Панке будет представлена прокрученная партитура «Память мира» вместе с работами многих дорогих друзей и родственных им проектов: Желько Блаче (#QUEERingNETWORKing), Душана Барока (моноскоп.org), Себастьян Лютгерт и Ян Гербер (0xdb.org), Кеннет Голдсмит (ubu.com), Шон Докрей (AAAAARG), Рут … «читать далее»
18.08.2017, библиотекарь
Когда доминирующей идеей свободы в эпоху является свобода, регулируемая рынками, коллективная способность добиваться автономии, равенства и развития сводится к свободе конкуренции и свободе потребительского выбора. Под давлением рынка, с его неспособностью согласовать демократическое равенство с глобальной свободной торговлей, свобода журналистики трансформируется в коррумпированные СМИ, выступающие в роли друзей корпоративных и политических интересов; свобода выражения враждебных высказываний, которые официально одобряются; в то время как свобода исследований и образования в ракетостроении… «читать далее»
10.09.2015, библиотекарь
В подключаемом модуле Caliber [давайте поделимся книгами] имя библиотекаря вытесняется из списка великих библиотекарей современности и прошлого. Данное имя можно сохранить (нажав [СОХРАНИТЬ]) или позволить новому имени появляться каждый раз при перезапуске Caliber. Во время сеанса имя библиотекаря можно изменить, нажав [NEW] (см. Снимок экрана ниже). Тем не менее, лучшее будущее будет оценено, если вы воспользуетесь кнопкой [РЕДАКТИРОВАТЬ], осознаете важность гражданского неповиновения сегодня и станете отважным библиотекарем, который поделится своей книгой… «читать далее»
10.07.2015, библиотекарь
Запущен новый релиз платформы «Память мира». Много изменений. Клемо и Марселл заморозили кодирование на пляже. Будьте терпеливы, если есть ошибки. Отчет. Обратная связь. Необходимо использовать последний плагин [let’s share books]. Требуется обновление. Не все библиотекари «Памяти мира» вернулись к использованию последней версии плагина. Пожалуйста, попросите их снова начать делиться 🙂 Совет по обмену книгами на FB и TW: у каждой книги есть расширение… «читать далее»
27.04.2015, библиотекарь
Галерея Nova, Teslina 7, Загреб 27.05 — 13.06.2015 Выставка и читальный зал 04.06 — 06.06.2015 конференция 06.06 — 07.06.2015 семинар с Кеннетом Голдсмитом Тратить время в Интернете Публичная библиотека — это: свободный доступ к книгам для всех членов общества библиотека… «читать далее»
15.04.2015, библиотекарь
Место проведения: DCRL, Am Sande 5 (второй этаж, карта) В Люнебурге в DCRL с 17 по 20 апреля Публичная библиотека соберет разработчиков программного и аппаратного обеспечения, библиотекарей-любителей и исследователей, работающих над… «читать далее»
08.12.2014, библиотекарь
В ноябре 2014 года в Публичной библиотеке прошла еще одна итерация в виде конференции и выставки, организованных Württembergischer Kunstverein Stuttgart и Akademie Schloss Solitude. Публичная библиотека — это синергия двух усилий. Во-первых, это аргумент в пользу института публичной библиотеки и ее принципа всеобщего доступа к знаниям.Во-вторых, это исследование и разработка … «читать далее»
28.10.2014, библиотекарь
«Помощь в поиске включает в себя широкий спектр форматов, включая картотеки, календари, руководства, инвентарные списки, списки полок и контейнеров, а также реестры. Помощь в поиске — это единый документ, который помещает материалы в контекст путем консолидации информации о коллекции, такой как приобретение и обработка; происхождение, включая административную историю или биографические данные; объем коллекции, включая размер, тематику, носители; организацию и расположение; а также перечень серий и папок.»»читать далее»
28.10.2014, библиотекарь
Каждая дисциплина на ее пути принятия и утверждения в обществе структурирует свои знания и формулирует важность дисциплины для общества. Библиотечное дело ничем не отличается. Структура помогает дисциплине составлять учебный план, учебная программа помогает дисциплине быть принятой академическим сообществом, академическое сообщество помогает профессии получить признание, а затем сохранить пул исключительно для тех, кто овладевает (структурой и) знаниями (в академическом сообществе).Когда дисциплина формулирует свои (информационные) рабочие процессы, инженеры-программисты приходят, чтобы помочь профессионалам сделать повторяющиеся … «читать далее»
27.10.2014, библиотекарь
В книге «Что было революционным во французской революции?» 1 Роберт Дарнтон рассматривает, как мог бы выглядеть полный крах общественного строя (когда абсолютно все — все социальные ценности — перевернуты вверх дном). Такая травма часто случается в жизни отдельных людей, но очень редко на уровне всего общества.В 1789 году французам пришлось столкнуться с крахом целого социального порядка — мира, который они ретроспективно определили как Ancien Régime — и найти новый порядок в хаосе … «читать далее»
27.11.2012, библиотекарь
Есть очень мало областей, в которых программные инструменты не стали неотъемлемой частью их ремесла и рабочих процессов1. Принятие программного обеспечения объединяет, как пишет Натан Энсменгер2, «машины, людей и процессы в неразрывно взаимосвязанной и взаимозависимой системе», которая никогда не обходится без «конфликтов, переговоров, споров по поводу профессиональных полномочий и смешения социальных, политических и технологические программы…. «читать далее»
26.11.2012, библиотекарь
Публичная библиотека — это: свободный доступ к книгам для каждого члена общества библиотекарь каталога библиотеки С книгами, готовыми к совместному использованию, тщательно каталогизированными, каждый является библиотекарем. Когда все библиотекари, библиотека везде1. В любой фантазии, где Интернет встречается с публичной библиотекой, легко проникнуться энтузиазмом … «читать далее»
21.11.2012, библиотекарь
В каталоге истории Публичная библиотека внесена в категорию явлений, которыми мы, люди, гордимся больше всего.Наряду с бесплатным государственным образованием, здравоохранением, научными методами, Всеобщей декларацией прав человека, Википедией, бесплатным программным обеспечением … Это одна из тех почти невидимых инфраструктур, которые мы начинаем замечать только после того, как они вымирают. Место, где все люди могут получить доступ ко всем знаниям, которые можно собрать, долгое время казалось недостижимой мечтой — в зависимости от ограниченных ресурсов богатых покровителей или нестабильных бюджетов … «читать далее» .

РОСТОВСКИЙ ЦЕНТР ПОМОЩИ ДЕТЯМ № 7