НАТАША РОСТОВА | Кто такой НАТАША РОСТОВА?
НАТАША РОСТОВА — героиня романа-эпопеи Л.Н.Толстого «Война и мир» (1863-1869). Этот образ зародился у писателя, когда возник первоначальный замысел повести о вернувшемся в Россию декабристе и его жене, переносившей с ним все тяготы изгнания. Прототипом Н.Р. считается свояченица писателя Татьяна Андреевна Берс, в замужестве Кузминская, обладавшая музыкальностью и красивым голосом. Второй прототип — жена писателя, который признавался, что «взял Таню, перетолок с Соней, и получилась Наташа».
По данной героине характеристике, она «не удостаивает быть умной». В этом замечании проявляется основная отличительная черта образа Н.Р. — ее эмоциональность и интуитивная чуткость; недаром она необыкновенно музыкальна, обладает редким по красоте голосом, отзывчива и непосредственна. В то же время в ее характере есть внутренняя сила и несгибаемый нравственный стержень, что роднит ее с лучшими и популярнейшими героинями русской классической литературы.
Наталья Ильинична — дочь известных в Москве хлебосолов, добряков, разоряющихся богачей графов Ростовых, семейные черты которых получают от Денисова определение «ростовская порода». Н.Р. предстает в романе, пожалуй, наиболее ярким представителем этой породы, благодаря не только своей эмоциональности, но и многим другим качествам, важным для понимания философии романа. Н.Р. как бы бессознательно воплощает в себе то истинное понимание жизни, причастность к общенародному духовному началу, достижение которого дается главным героям — Пьеру Безухову и Андрею Болконскому — только в результате сложнейших нравственных исканий.
В начале романа Наташе тринадцать лет, она некрасивая, но живая и непосредственная девочка, живущая в атмосфере постоянной влюбленности. По мере развития сюжета она превращается в привлекательную своей живостью и обаянием девушку, чутко реагирующую на все происходящее. Чаще всего именно Н.Р. принадлежат в романе самые точные характеристики других героев. Она способна на самопожертвование и самозабвение, высокие душевные порывы (обжигает раскаленной линейкой руку, чтобы доказать свою любовь и дружбу Соне; фактически решает судьбу раненых, отдавая подводы, чтобы вывезти их из горящей Москвы; спасает от умопомешательства мать после смерти Пети; самозабвенно ухаживает за умирающим князем Андреем).
В то же время Н.Р. может быть очень эгоистичной, что диктуется не разумом, а скорее инстинктивным стремлением к счастью и полноте жизни. Став невестой Андрея Болконского, она не выдерживает годичного испытания и увлекается Анатолем Курагиным, готовая в своем увлечении на самые безрассудные поступки. После случайной встречи в Мытищах с раненым князем Андреем, осознавая свою вину и получив возможность искупить ее, Н.Р. вновь возрождается к жизни; а после смерти Болконского (уже в эпилоге романа) становится женой Пьера Безухова, близкого ей по духу и по-настоящему любимого ею. В эпилоге Н.Р. представлена Толстым как жена и мать, целиком погруженная в свои семейные заботы и обязанности, разделяющая интересы мужа и понимающая его. Образ Н.Р. явно полемически заострен Толстым по отношению к новым модным идеям женской эмансипации.
Лит.: Краснов Г.В. Наташа Ростова (к проблеме героя «Войны и мира»)
//Научные доклады высшей школы. Филологич. науки. 1962, № 1; Леушева С.
И. Образ Наташи Ростовой в свете гуманистического идеала Толстого
//Литература в школе. 1963, № 2; Метева Е. Работа Толстого над образом Наташи Ростовой
//Л.Н.Толстой. Статьи и материалы. VI. Горький, 1966.
В двух самых известных экранизациях романа — американской и советской — роль Н.Р. играли О.Хепберн (1956) и Л.М.Савельева (1967-1968). В опере С.С.Прокофьева «Война и мир» (1941-1943) образ Н.Р., пожалуй, единственный, дан в развитии, тогда как остальные персонажи, включая князя Андрея и Пьера, запечатлены в отрывочных состояниях и сюжетных коллизиях этой грандиозной музыкально-театральной фрески. Знаменитой исполнительницей партии Н.Р. была Г.П.Вишневская (1959).
Е.В.Николаева
Наталья Ломыкина: Задача — помогать читателю
Книжный обозреватель Наталья Ломыкина о романах Young Adult и современной критике детской литературы.
Какой опыт Астрид Линдгрен особенно актуален сегодня? Зачем «взрослеют» независимые детские издательства и в чём особенности рецензий на книги для подростков? Разбираемся в разговоре с обозревателем и радиоведущей Натальей Ломыкиной.
Наталья Ломыкина
Наталья Юрьевна, иногда вас, как и многих, кто пишет о книгах, представляют литературным критиком, а иногда литературным обозревателем. На ваш взгляд, есть ли здесь разница и в чём она заключается?
Наталья Ломыкина: Для меня разница всё же есть. Я отношусь к чёткости формулировок довольно трепетно и сама предпочитаю называться литературным обозревателем, поскольку получила диплом журналиста на кафедре телевидения, а на кафедре литературно-художественной критики не училась. Критик — особая профессия. Более того, я согласна с нашим коллегой Львом Данилкиным, который настаивал, чтобы его называли книжным, а не литературным обозревателем, потому что именно критики рассматривают литературный процесс и литературу как систему. Интерес же обозревателя — конкретный роман, написанный автором, роман как объект искусства в разных своих проявлениях.
Когда мы говорим о конкретных книгах, то часто затрагиваем и литературный процесс в целом, например, делаем отсылки к другим произведениям…
Наталья Ломыкина: Безусловно, просто в этом я не претендую на исчерпывающий анализ.
Я считаю, что критик берёт на себя больше ответственности — он даёт экспертную оценку не книге, а литературному процессу. Как обозреватель я с себя эту ответственность снимаю.
Есть мнение, что сейчас очень мало критики детской литературы, как таковых институтов её освещения тоже почти нет. Что вы думаете по этому поводу?
Наталья Ломыкина: Я согласна. Институтов нет в первую очередь потому, что нет площадок. Мы пишем о детской литературе скорее по остаточному принципу. Трудно найти место, где можно профессионально обсудить книгу, которая тебя зацепила. Можно предложить поговорить о ней на фестивале, на ярмарке, написать о ней, если есть куда. Я в своей еженедельной радиопрограмме стараюсь соблюдать баланс, чтобы на три программы о взрослой литературе приходилась одна о детской. Но это моя собственная инициатива. Чаще всего произведения для детей и подростков становятся предметом разговора в соцсетях, а о полноценном институте критики говорить не приходится.
У нас нет такого количества региональных СМИ, толстых еженедельных газет, как, например, в Соединённых Штатах, где из шестидесяти восьми полос — восемь про детскую литературу. У нас почти не говорят о ней системно, регулярно и с должной долей экспертности. Сейчас площадки для этого постепенно создают сами издательства. Их сайты мало-помалу превращаются в медиа, посвящённые книгам, что я горячо приветствую.
На ваш взгляд, критика детской литературы должна отличаться от критики взрослой? Если да, то чем? Должна ли она больше учитывать психологию аудитории?
Наталья Ломыкина: Пожалуй, это зависит от возраста аудитории, на которую текст рецензии рассчитан. Потому что рецензии на книги для дошкольников пишутся для родителей, то есть для взрослых. Статьи о литературе для подростков уже двигаются в сторону разговора непосредственно с читателем книги. Понятно, что чем старше возраст, тем больше стирается граница между взрослой и детской литературой.
Но и с подростками всё равно сохраняется дистанция читательского опыта. То есть нужно учитывать, что в этот момент человек прошёл и знает, на что он опирается. У взрослого читателя общий фон знаний и опыта всё же больше, поэтому возможности для выстраивания ассоциативных связей в тексте рецензии тоже увеличиваются. В остальном, мне кажется, разницы особой нет.
Отличается ли сама по себе оценка взрослой книги и детской с точки зрения обозревателя, критика? То есть, например «хороший язык» во взрослой книге, останется ли он «хорошим языком» в детской или там появятся иные критерии?
Наталья Ломыкина: Опять же зависит от возраста. Если мы говорим о дошкольной литературе, в ней, конечно, нужен ясный синтаксис, простые и вместе с тем понятные слова. Это то, чем в совершенстве владеют скандинавы — доступно говорить о привычных вещах, чтобы они не выглядели обыденными, а стали интересными. Ребёнок ведь так и познаёт мир. Он изначально не знает, что стул — привычная вещь, и учится на него садиться, переворачивать его.
То же самое с языком детской книги, который для нас простой, а для начинающего читателя даже обычная инверсия, когда главное слово вдруг помещается в конец предложения — целое открытие. Здесь важно чувствовать, как устроено детское сознание, как устроено языковое сознание, и мы это оцениваем.
А в случае с подростками?
Наталья Ломыкина: Тут многое зависит от жанра. Если в книге необычные миры, фантастическая история, в ней может быть органичен экспериментальный язык. Жадные до впечатлений подростки далеко не всегда отличаются требовательным вкусом, но задача критика не говорить, хороший язык или плохой, а показывать достоинства или недостатки той или иной манеры письма. Например, есть язык примитивных любовных романов, до которых девочки дорвались в четырнадцать, где им всё нравится: синеглазые брюнеты и красивые женщины, как на подбор одинаковые. Само собой, стоит намекнуть, что этот мелодраматический шаблон не является верхом литературного мастерства.
Провести ненавязчивый, спрятанный между строк ликбез. Но наша главная задача — помочь подростку понять, что же ему так понравилось. Почему ему было так легко, или так сложно, или так необычно читать книгу?
У вас в конце лета вышла большая статья об Астрид Линдгрен с неожиданной стороны — как об издателе. Статья была приурочена к выходу книги «Неизвестная Астрид Линдгрен». В итоге, как вы думаете, чему издательский опыт писательницы, её вклад в развитие детского книжного рынка в Швеции, может научить нас сейчас в России?
Наталья Ломыкина: Мне кажется, эта книга полезна издателю, так как Астрид Линдгрен и здесь оказалась новатором. Текст «Неизвестной Астрид Линдгрен» основан на письмах и дневниках, он очень личный, потому что она не любила говорить о своей издательской деятельности на публике и в интервью выступала как писатель. В письмах же свою работу Астрид обсуждала. Пожалуй, у неё был именно бизнес-подход к книгоизданию. Она понимала, что нужно аудитории, понимала, как этого добиться и какая коммуникация должна быть между издателем и читателем.
Она ратовала за то, чтобы наполнить массмаркет качественной литературой. Астрид Линдгрен подчёркивала, что необходимы большие тиражи детских книг, и на самом деле этот рецепт ведь сработал у нас в Советском Союзе… Почему сейчас родители определённого поколения приходят в магазин за одним и тем же? Не только потому, что в их детстве был ограниченный выбор книг. Ещё и потому, что детских книг из этого ограниченного списка выпускалось много, ими были забиты библиотеки, школы. Крапивин, Бажов, Чуковский — все их читали, потому что их тома лежали на каждой полке. Астрид как раз ратовала за такой подход.
Вы не так давно были на фестивале «ЛитераТула» и участвовали в круглом столе, посвящённом литературе для «молодых взрослых», Young Adult. Почему, как вам кажется, последнее время детские издательства открывают свои серии таких книг? Это само направление стало популярным или издатели хотят расширять аудиторию?
Наталья Ломыкина: Просто есть запрос.
Наши независимые детские издательства, к счастью, довольно давно на рынке, и те дети, которые приходили с мамами за книжками-картинками, выросли. У них сформирован вкус, они привыкли к качественной литературе для средних школьников. Теперь они уже старшие школьники или студенты, которые ищут такие же качественные романы, но для себя сегодняшних. Они говорят: «Мы не хотим читать “Сумерки”, мы хотим читать Марию Парр, но для взрослых. Есть у вас Мария Парр для взрослых?» Мне кажется, это почувствовали издатели, что очень радует. Ни «Поляндрия», ни «Клевер», ни «Самокат» не бросают детское направление. Плюс, Young Adult сближает родителей и детей, потому что книги в этом жанре можно читать по очереди и обсуждать. Романы для подростков на самом деле тоже можно, но родители часто об этом забывают, и зря. А с Young Adult интересы естественным образом совпадают. Само собой, такое совместное чтение имеет терапевтическую ценность, когда сокращается дистанция родителя с ребёнком, и близкие люди разделяют увлечение.
Young Adult — это просто современные романы взросления, книги с молодым героем или что-то еще?
Наталья Ломыкина: На той же «ЛитераТуле» я разговаривала с Анной Козловой о её романе «Рюрик» и о том, рекомендовать ли книги современных российских авторов подросткам. «Рюрик» — роман о семнадцатилетней девушке Марте, текст с молодым главным героем. Young Adult ли это? Нет. При этом сама Анна Козлова сказала, что для неё Достоевский — Young Adult. И ведь правда — чёрно-белый мир Достоевского, мятеж его героев, их мучения и размышления о смысле жизни созвучны тому, что переживает подросток, когда ищет ответы на вечные вопросы. Так что тут не может быть чёткого ответа. На мой взгляд, Young Adult не то чтобы роман взросления, но роман, читая который, ты тоже немного взрослеешь. Подключаешься к чужому опыту и проживаешь его с точки зрения взрослеющего.
Конечно, под конец ещё хочется спросить у вас, какие из последних детских или подростковых книг вам особенно запомнились и понравились больше всего?
Наталья Ломыкина: Недавно у Поляндрии вышел роман «Особое мясо».
Это как раз Young Adult — утопия об обществе, где не хватает животного белка. А люди — источник животного белка… Больше пока не скажу, но тема в ней скандальная, жёсткая. Недавно я прочла книгу Бетти Смит «Милочка Мэгги». Она только готовится к выходу, но у Бетти Смит есть другой замечательный роман — «Дерево растёт в Бруклине». Он адресован широкой аудитории, хотя главной героине одиннадцать лет. На первый взгляд это довольно простая история о девочке по имени Фрэнси Нолан, которая любит читать и хочет стать писательницей. Она живёт в Америке в начале XX века, когда ещё почти никому ничего нельзя. Там есть и взросление девочки, и условное взросление общества, показано, как появляется всё, что сейчас на слуху — демократия, равноправие, свободы. Плюс, книга прекрасно написана — в ней точный образный язык. Я с удивлением узнала, что американские солдаты любили брать «Дерево растёт в Бруклине» с собой на войну. На первый взгляд — что может быть противоречивее, чем текст об одиннадцатилетней девочке, мечтающей писать книги, и армия? Но роман оказался духоподъёмным для военных, хотя ничего особенного там не происходит.
Он тонко демонстрирует нам вневозрастную историю о мечте. И мне кажется, выдающаяся литература в целом, будь она для подростков, или Young Adult, или для взрослых — всегда затрагивает универсальные темы, актуальные в любой возрастной категории.
Учимся слушать: разговор с Натальей Герой
Наталья Герой — писательница и переводчик из Монреаля. Ее дебютная новелла Hum , опубликованная Metatron Press в 2018 году, рассказывает историю молодой женщины, чей опыт сексуального насилия проявляется в образе колибри. Постоянное и часто нежелательное присутствие в ее жизни, птица служит напоминанием о жестоком обращении, но также и спутником главной героини, когда она отправляется в путь к исцелению.
На волне движения #MeToo повествование Hum предлагает интимный взгляд на опыт пережившей сексуальное насилие, точку зрения, которая не часто учитывается при изображении сексуального насилия в основных средствах массовой информации. Герой грациозно обращается с темой травмы, выставляя ее на свет и рассматривая со всех сторон.
Герой и я обсудили то, как травма проявляется в глазах общественности, ее намерения выпустить Гум в мир и как пересказ наших собственных историй может способствовать исцелению других.
***
The Rumpus: Требуется немало храбрости, чтобы выполнить работу, которая явно так близка вашему сердцу. Есть ли другие женщины, другие писатели, которые вдохновили вас и способствовали тому, что вы выпустили эту книгу в свет?
Наталья Герой: #MeToo, каким мы его знаем, еще не было, когда я писал книгу, но в СМИ уже всплывали несколько громких дел о сексуальных домогательствах, например дело Цзяна Гомеши здесь, в Канаде. На меня определенно произвело впечатление мужество женщин, пишущих о собственном опыте. Я так восхищаюсь людьми, которые публично подробно описывают эти ужасные, болезненные переживания, эффективно переживая свою травму, обнажая самые глубокие части себя, прекрасно зная, как публика, вероятно, отреагирует, как каждое их движение будет разобрано, чтобы дискредитировать.
Rumpus: Это явно глубоко личное повествование, и в то же время слишком родственное. Какой была реакция читателей? Считаете ли вы, что оно было воспринято так, как вы предполагали?
Герой: Приятно слышать от читателей, что это помогло им выздороветь. Несмотря на то, что это пришло из личного места, я на самом деле не чувствую, что написал это специально для других выживших; Я написал это в ответ на то, что я видел как в своей жизни, так и в культуре в целом: газлайтинг, замалчивание, полное отсутствие сочувствия и отказ верить людям, которые не только стали жертвами, но и боролись со своей травмой, чтобы рассказать свою историю, прекрасно зная, как она неизбежно будет воспринята.
Мне кажется, что я написал это больше для людей, которые не подвергались сексуальному насилию, которые читают эти истории и, возможно, задаются вопросом, как так много может выйти сразу, и которые искренне не осознают, насколько это распространено. Думаю, я чувствую, что мне было настолько эмоционально больно писать, что я предположил, что это будет триггером для выжившего, чтобы прочитать. Но люди обращались, говоря, что это много значит для них, что они чувствуют себя замеченными и признанными и менее одинокими, и я очень рад, что это произвело такой эффект.
Румпус: С самого начала книги кажется, что главная героиня берет на себя ответственность за то, что с ней происходит. Вы пишете, что главный герой чувствует, «внутри меня что-то гудит. Что-то сердитое». И все же мы никогда не видим этого гнева. Она кажется почти извиняющейся, когда уходит с места травмы. Куда девается этот гнев и что занимает его место?
Герой: Я думаю, что сразу после изнасилования ее просто еще нет — я думаю об этом как о стадиях горя.
И когда она встречает персонажа Алексис, она сталкивается с тем, как выглядит этот гнев — вот человек, который пережил подобную травму и просто сгорает от ярости, в то время как способ эмоциональной обработки рассказчика оцепенел. И я думаю, что ее тянет к Алексис, потому что она почти завидует их способности так сильно чувствовать или сосредотачиваться на одном чувстве, в то время как она тонет в их море, не имея возможности цепляться за одно, чтобы оставаться на плаву, или изолировать и идентифицировать их, чтобы справиться с ними. Итак, и настойчивое тыкание птицы в рану, и отказ Алексис от нее достигают кульминации в единственном проявлении гнева в книге, в единственной вспышке, когда она вымещает его на птице — и ее тут же наполняет такое раскаяние, что она обращает его на себя с попыткой самоубийства.
Rumpus: То, как вы написали о реакции мужчин на нападение, меня поразило. Как вы думаете, какова ответственность мужчин после движения #MeToo? Как они могут лучше поддерживать женщин в своей жизни?
Герой: Простой ответ: слушайте, а не отвергайте, одобряйте, а не газируйте, заставьте их чувствовать себя в достаточной безопасности, чтобы говорить об этом, а не встречать их с тем же старым испытующим взглядом, который заставляет многих молчать. Допросите личную предвзятость, которая дает им защитный инстинкт оправдывать преступника.
Rumpus: Колибри кажется идеальной аналогией почти осязаемой вины и стыда, которые часто испытывают выжившие. Тем не менее, это не то, что сразу кажется очевидным как отсылка к сексуальному насилию. Можете ли вы объяснить вдохновение, стоящее за изображением птиц?
Герой: Непосредственной метафорой, о которой я подумал, был какой-то фоновый шум, как звон в ушах, который никогда не прекращается.
Что-то терпимое в течение коротких периодов времени, но это становится невыносимым по мере того, как эти моменты накапливаются. Я представил себе, как вы пытаетесь жить с мухой, постоянно жужжащей вокруг вас, постоянно пытающейся отогнать ее, когда вы пытаетесь выполнить свои повседневные задачи. Даже когда мы скрываем травму или пытаемся смягчить ее последствия, она никогда не исчезает. Но я вижу красоту во всем человеческом, даже в самой глубокой душевной боли. Я не просто вижу силу в том, кто живет с травмой; Я вижу благодать. Я считаю птиц грациозными, и колибри имеют для меня смысл только потому, что они постоянно находятся в движении, так как у пережившего травму в конечном итоге нет другого выбора, кроме как двигаться вперед по жизни.
Rumpus: На протяжении всей книги отношения между главной героиней и ее птицей развиваются. Можете ли вы рассказать больше об эволюции этих отношений и о том, как они соотносятся с отношением человека к своей травме?
Герой: Я думаю, что есть неотъемлемое противоречие, с которым сталкивается выживший, когда дело касается травмы: чтобы преодолеть ее, вы должны полностью принять ее как часть себя.
Вы должны приветствовать это, столкнуться с этим лицом к лицу, чтобы двигаться вперед. В книге рассказывается об отношениях между ней и ее травмой, но она также очень озабочена своей личностью. Она чувствует определенное презрение к другим выжившим, с которыми сталкивается, потому что боится, что отождествление с ними стирает ее индивидуальность и позволяет ее травме определить, кто она есть. Она изо всех сил пытается признать, что то, что с ней произошло, изменило ее, потому что она боится, что ярлык «жертвы» заменит все остальные аспекты ее личности. Она не хочет стать безликой статистикой.
Шум: Вы пишете: «Вы не говорите, что вам нужна Помощь, если вы не знаете, какая Помощь вам нужна». Как кто-то может поддержать человека в этой ситуации и быть союзником?
Герой: Важно набраться терпения и отказаться от любых предубеждений о том, как «должен» действовать выживший. Вы часто видите это в средствах массовой информации, когда поведение жертвы подвергается пристальному общественному вниманию таким образом, что это вообще не отражает реальность травмы.
Они должны немедленно подать заявление в полицию, это то, что мы часто слышим. Почему ты не обратился в полицию? Люди спрашивают об этом, не задумываясь о том, как ведутся эти дела, сколько наборов для изнасилования остаются непроверенными, сколько дел выбрасывают. Они не думают о причинах, по которым кто-то может не захотеть пройти через эмоционально изматывающий и провоцирующий процесс, который с большой вероятностью не даст никаких результатов или не приведет к какой-либо справедливости. Поэтому я думаю, что ответ в первую очередь заключается в том, чтобы дать людям возможность чувствовать себя в безопасности, сообщая им о доступных им вариантах и предлагая помощь в навигации по этим вариантам, но проявляя терпение и позволяя людям справляться и обрабатывать их в свое время. Я думаю, что персонаж соседа по комнате в книге неплохо с этим справляется. Очевидно, она не идеальна, потому что никто не идеален, и бывают моменты, когда она расстраивается и граничит с осуждением, когда предполагает, что есть простой ответ, и не понимает, почему рассказчик не делает определенного выбора.
Но в целом там хорошая модель системы поддержки.
Rumpus: Говоря о том, чтобы заставить людей чувствовать себя в безопасности, вы пишете о том, что главный герой ненавидит мужчин, но также и что-то большее, чем просто мужчины. Вы можете говорить о такой ненависти? Помогает это или мешает разговору о травме и выздоровлении?
Герой: Ну, во-первых, я не думаю, что мы должны пытаться контролировать эмоции выживших, пока они переживают травму. На женщине, пережившей сексуальное насилие, не должно лежать бремя приведения веских аргументов в более широкий разговор о культуре изнасилования — это то, что она в конечном итоге изо всех сил пытается выразить, что она ненавидит, и даже она знает, что этого недостаточно, чтобы связать это. «мужчины», вот почему она допрашивает этот эмоциональный инстинкт. Она знает, что это редуктивно, и она знает, что это защитный механизм, основанный на травме.
Я написал эту книгу не для того, чтобы люди прочитали ее и подумали: «Хм, это действительно заставляет меня задуматься».
Я хочу, чтобы они ушли от этого со словами: «Я сочувствую этому человеку». Я хочу, чтобы у них не было выбора. Я не оставляю читателю этой книги передышки, чтобы подвергнуть сомнению опыт этого персонажа или подвергнуть ее газлайтингу. Ты так же заперт в ее травме, как и она. Потому что благополучие человека не является абстрактным культурным феноменом. Это проблема человека. И мы до сих пор, как культура, настолько оторваны от реальности травмы и того, что она делает с человеком.
Шум: Абсолютно. И вы пишете о травме, но у повествования очень обнадеживающая перспектива. Вы пишете о птице главного героя, которая объединяется с другими птицами, о том, как выжившие объединяются. Можете ли вы рассказать о важности обмена рассказами и разговорами о травме?
Герой: Мой личный опыт раскрытия своей травмы людям почти всегда встречался с другой историей. У человека почти всегда есть что рассказать взамен, случилось ли это с ним лично, почти случилось или случилось с кем-то, с кем он близок… У Эммы Хили есть эссе под названием «Истории как пароли», в котором обсуждается эта идея.
, что, когда вы делитесь такими историями, другим людям удобнее делиться своими. Вы делаете себя очень уязвимыми, когда делаете это, и я так восхищаюсь смелыми людьми, которые публично обсуждают свой опыт. Я написал художественное произведение — это ничто по сравнению с тем, чтобы выступить с реальной историей жизни под своим собственным именем. Но рассказывая эти истории, люди постепенно становятся безопаснее, что, я думаю, делает нас безопаснее в целом. И это заставляет людей чувствовать себя менее изолированными и одинокими.
Шум: Как вы относитесь к общему эффекту движения #MeToo?
Герой: Я думаю, что это был один очень маленький шаг к справедливости, но если мы будем реалистами, я не думаю, что мы должны преувеличивать его влияние. Как и ожидалось, у нас уже есть так много людей, которые говорят, что это зашло «слишком далеко» или что это не удалось… Вайнштейн, вероятно, отделается, так много карьер насильников останутся невредимыми, Кавано подтвердили… Я хотел бы думать, что мы добираемся, но я думаю, что это будет медленно.
Я надеюсь, что некоторые проявления лицемерия внутри движения будут помнить, чтобы мы могли извлечь из этого уроки. Известные люди, которые защищали своих друзей, а не слушали жертв, — Лена Данхэмс и Маргарет Этвудс, которые много говорят о феминизме и важности движения, но затем публично атакуют и пытаются дискредитировать обвинителей вместо того, чтобы считать, что кто-то из них знать может быть не тем, кем они думают. Я говорю это не потому, что хочу, чтобы кого-то «отменили» или что-то в этом роде, но я думаю, что нам нужно извлечь из этого урок о союзничестве, о нашей автоматической презумпции невиновности, когда дело касается людей, которыми мы восхищаемся. Изменения не могут быть результатом отрицания.
Rumpus: В какой-то момент в книге вы пишете: «…ничего из этого не может спасти меня от того, что уже произошло. Но я думаю, что мог бы оценить намерение. Я думаю, что могу чувствовать что-то похожее на надежду. Как комфорт. Но я изо всех сил стараюсь этого не чувствовать.
Чтобы продолжать двигаться». В чем опасность чувства надежды, чувства комфорта или вообще чего-либо?
Герой: К сожалению, чем больше мы видим, как эти дела разыгрываются в средствах массовой информации, тем больше мы видим, что система постоянно подводит жертв. И то, как истории создаются и обсуждаются, также может быть очень обескураживающим. Я слышал, как люди, которых я знаю, осуждают культуру отмены, и я должен был указать, как редко преступники когда-либо несут какие-либо реальные последствия в этих более крупных делах. Кроме Косби, я даже не могу думать ни о ком. И посмотрите, сколько времени это заняло и сколько женщин пришлось пострадать. Когда люди говорят, что кто-то «получил #MeToo’d», они представляют это так, как будто привлечение к ответственности более серьезно, чем фактическое нападение. Мы должны помнить, что #MeToo — это не то, что случается с обидчиками; это случается с жертвами.
Итак, это одна из историй, в которой одна выжившая пытается сделать именно это — выжить.
Надежда, ее мотивация не в том, чтобы добиваться справедливости или добиться какого-то большого культурного сдвига. Просто продолжать жить в мире, который не сочувствует ее боли, двигаться вперед, неся это бремя.
Rumpus: В конце книги главная героиня работает вебкам-девушкой, устраивая шоу со своей птицей. Можете ли вы объяснить значение этого финала и что он означает для отношений между главной героиней и ее прошлой травмой?
Герой: Для меня было важно, чтобы этот персонаж нашел способ получать от секса положительные эмоции. Ее попытки сблизиться на протяжении всей книги, кажется, только усиливают ее боль. И, в конце концов, она находит эту близость с собой, так что в этом есть какая-то независимость, которую я хотел подчеркнуть. Я не хотел, чтобы ее «спас» какой-то отличный партнер, который наконец-то вытащит ее из отчаяния. Есть что-то воодушевляющее в восстановлении пространства вашего тела, когда вы пережили сексуальную травму.
Шум: Как вы думаете, с чего следует начать разговор о насилии и травмах? Что вы представляете в плане коллективного исцеления и как, по вашему мнению, этот исторический момент повлияет на будущее?
Герой: Надеюсь, мы научимся слушать. Вероятно, нам придется услышать гораздо больше болезненных историй, чтобы добраться до места, где жертвы чувствуют себя в безопасности, а насильники — нет, но я надеюсь, что этот момент сделает нас более восприимчивыми к людям, которые выходят вперед, и что мы научимся обращаться с ними. с достоинством, как они это делают. И мы должны продолжать подчеркивать согласие. Когда мужчины говорят, что #MeToo зашло слишком далеко, на самом деле они имеют в виду, что видят в согласии угрозу своей власти. Они пытаются представить согласие как неуловимую расплывчатую вещь, которую действительно сложно понять, и нам приходится возражать и говорить, что это не так, что это необходимо.
***
Фотография Натальи Герой, сделанная Эвой-Мод Т.
С. Дизайн обложки книги Луизы Реймер.
Аня Лейбович — писатель, редактор и переводчик из Монреаля. Ее работы были представлены в антологии PeachMag и InWords Magazine, Dis(s)ent . Сейчас она работает над своим первым сборником рассказов. Найдите ее в Twitter на @a_rlei. Еще от этого автора →
Теги: #metoo, подотчетность, гнев, Аня Лейбович, нападение, Бретт Кавано, Канада, согласие, Эмма Хили, восторженное согласие, феминизм, газлайтинг, Харви Вайнштейн, Хум, колибри, личность, Близость, Цзянь Гомеши, Лена Данэм, Маргарет Этвуд, Me Too, Metatron Press, Montreal, Natalia Hero, новелла, изнасилование, культура изнасилования, жертва изнасилования, сексуальное насилие, сексуальное насилие, сексуальная травма, сексуальное насилие, сексуальность, попытка самоубийства, травма, обвинение жертвы, уязвимость, женский гнев
Рубрики: Особенности и обзоры, Rumpus Original
Являясь партнером книжного магазина, The Rumpus получает процент от соответствующих покупок.
Этот доход помогает нам поддерживать жизнь журнала.
Hum от Natalia Hero – обзор моросящего дождя
| Ребекка Вэлли
Hum Натальи Герой (Metatron Press, 2018)Отзыв Саммер А. Х. Кристиансена
Как человек, который никогда не был поклонником магического реализма, я должен признать, что был немного скептичен, когда начал читать Hum Наталии Герой. Однако через несколько страниц я понял, что читаю что-то особенное, и мой скептицизм был неуместен.
Hum — мощная история, возникшая в результате движения #MeToo. Новелла следует за безымянной молодой женщиной, которая борется за свою жизнь после изнасилования. Герой использует метафору рождения колибри, чтобы проиллюстрировать, что последствия травмы постоянны и всегда присутствуют в жизни человека.
102-страничная новелла разбита на четыре части, посвященные процессу преодоления травмы. Первый раздел описывает рождение колибри главного героя после нападения. Это показывает не только ее реакцию на событие, но и реакцию окружающих, когда она объясняет, что произошло. Описание героя того, как реагируют различные персонажи, проницательно, поучительно и правдоподобно. Они также, к сожалению, слишком распространены. Пока главную героиню терзают тревога, замешательство и страх, ее коллеги и друзья задают ей вопросы, спрашивают, действительно ли это произошло, и в какой-то момент хвалят ее за то, что она «потрахалась».
Представив Фе, поддерживающую соседку по комнате главного героя, Герой описывает идею Помощи, которую она упоминает на протяжении всей книги. Она пишет: «Мне нужна помощь. Но я этого не говорю, потому что вы этого не говорите. Вы не говорите, что вам нужна Помощь, если вы не знаете, какая Помощь вам нужна». Поскольку я сам пережил травму, я не могу сосчитать, сколько раз я просто сказал «спасибо» или «со мной все в порядке» после того, как кто-то предложил мне помощь.
О чем можно просить других, когда мы уже так не уверены, как помочь себе?
Во втором разделе главный герой присоединяется к группе поддержки людей с колибри. Вместо того, чтобы найти утешение в группе, гнев главной героини по поводу того, что с ней произошло, воспламеняется, и она становится все более саморазрушительной. Герой использует это изменение, чтобы изящно привести нас к третьему разделу. Мы наблюдаем, как главная героиня борется с чувством вины и стыда, когда она начинает принимать и интегрировать свою травму в свою повседневную жизнь.
Заключительный раздел Hum , всего четыре страницы, фокусируется на принятии главной героиней своей травмы или, в данном случае, своего вечного компаньона-колибри. Девушка наконец смирилась с тем, что с ней произошло. «Мы получаем помощь. Мы учимся жить вместе, и мы исцеляемся. Я позволил ему летать свободно». Она превращает свою травму в возможность начать новую главу в своей жизни, и книга заканчивается показом ее новой карьеры.