Николай Гумилев появился в Доме-музее Марины Цветаевой
Для Марины Цветаевой, по ее собственному определению, Гумилев был «поэтом с историей». А его смерть она восприняла как огромную потерю для русской культуры. В «Истории одного посвящения» Цветаева так и написала: «боговдохновенный мастер», «скошенный в самое утро своего мастерства-ученичества».
Николай Гумилев — один из рецензентов первого сборника Цветаевой «Вечерний альбом». «Марина Цветаева внутренне талантлива, внутренне своеобразна… Эта книга — не только милая книга девических признаний, но и книга прекрасных стихов», — читаем мы в Гумилевском сборнике статей «Письма о русской поэзии», представленном на выставке. Пожалуй, с этого и началось их «знакомство».
Большой интерес проявляла Цветаева к Гумилеву и как к человеку, близкому Анне Ахматовой. Гумилев был любимым поэтом Константина Родзевича и Николая Гронского, с которыми судьба тесно свела Цветаеву в эмиграции. Эти незримые связующие ниточки попыталась распутать куратор выставки Мария Степанова.
«Николай Гумилев прошел очень сложный путь творческого развития и совершенствования, начав с «минимума» — сборника «Путь конквистадоров» — и закончив «максимумом» — великой книгой русской поэзии, сборником «Огненный столп», — рассказывает она.
Пять разделов выставки — пять этапов становления Гумилева как поэта. Каждое новое жизненное испытание делало его лишь сильнее, и поэт вставал на новую ступень мастерства. Противостояние с литературной богемой и отстаивание права своего голоса, борьба за женские сердца, непреодолимая тяга к путешествиям, война и, наконец, борьба с забвением. Имя поэта, его книги 70 лет были под запретом, но сила слова Гумилева вновь одержала победу.
Все начинается со сборника стихов «Путь конквистадоров», который юный поэт напечатал в 300 экземплярах. На выставке представлен тот, что Гумилев подарил своему учителю и наставнику Иннокентию Анненскому. Тут же его чернильница, которую сохранила его вторая жена Анна Николаевна Гумилева (Энгельгардт).
Больше всего мемориальных предметов на стенде, рассказывающем о любовях поэта. Как писала в своих воспоминаниях Иоганнес фон Гюнтер, Николай Гумилев «почти постоянно был влюблен, пользовался большим успехом у женщин и девушек, хотя вовсе не был хорош собой». Среди его муз талантливейшие женщины — Лариса Рейснер, Ольга Арбенина, Нина Шишкина…
Каждая новая любовь для него была словно поединком. Свои отношения с Анной Ахматовой он называл не иначе как «битвой глухой и упорной». На выставке можно увидеть письмо Анны Ахматовой к Гумилеву, в котором они обсуждают погоду, нехватку денег и решают, что бы заложить. Так жизненно и просто. Рядом фотография их маленького сына Льва, будущего историка и философа Льва Гумилева, и его игрушки, купленные заботливым отцом. Тут же лото, в которое играли в семье Гумилевых.
Каждое новое жизненное испытание делало Николая Гумилева лишь сильнее
Об африканских приключениях Гумилева рассказывают вещи из коллекции путешественника Николая Носова, который повторил африканский путь поэта 100 лет спустя. В Африке Гумилев был четыре раза. Этот континент стал для него одновременно и лекарством от любви, и источником вдохновения, и объектом научного исследования. Он всерьез интересовался местным фольклором и собирал местные реликвии, которые сейчас хранятся в Кунсткамере. Не зря же Цветаева его называла «отцом кенгуру в русской поэзии».
Во время воинской службы Гумилев проявил себя храбрым офицером, получив два Георгиевских креста. Жаль, что на выставке представлена лишь их копия. Зато можно увидеть сборник «Колчан», вышедший в свет в 1916 году.
Жизнь поэта, невольника чести, оборвалась рано и трагически. Свой сборник «Огненный столп» он не увидел изданным. Рядом с томиком его стихов лежит «Илиада» Гомера, которую Гумилев взял с собой в тюрьму, но у него ее быстро отобрали.
Кстати
В Доме Гумилевых в Бежецке скоро должен открыться первый музей поэта в стране. Еще одна маленькая победа — получено разрешение поставить памятник Гумилеву в Кронштадте. Тоже первый в стране.
Любовь и тайна Николая Гумилева
Комсомольская правда
ЗвездыКультураКультура: КЛУБНЫЙ ПИДЖАК
15 апреля 2018 11:15
132 года назад — 15 апреля 1886 года — родился поэт, о котором его современники по Серебряному веку русской поэзии говорили «светлое имя»
Анна Ахматова и Николай Гумилев с сыном ЛевойФото: ТАСС
Почти весь ХХ век мы жили без Николая Гумилева: бесценное наследие поэта оказалось под грифом «Совершенно секретно».
Возвращались к читателю Марина Цветаева, Анна Ахматова, дозами, потихоньку — Осип Мандельштам, в полный голос заговорил Борис Пастернак, а Гумилев томился в темноте фондов. Лишь в конце 80-х годов вышел к людям этот фантастически одаренный поэт. А в XXI веке наступило время и для выпуска Полного собрания сочинений Н. С. Гумилева в десяти томах. Этим занялись Институт русской литературы (Пушкинский дом в Санкт-Петербурге) и издательство «Воскресенье». Вышло четыре тома, вобравшие в себя все его поэтическое наследие.
Рассыпая звезды и цветы
За год до гибели поэта состоялся его большой творческий вечер в Доме искусств Петрограда. Особенно горячо аплодировали его новым стихам. «Не бояться и делать, что надо», — взывал он к читателям. Любые испытания не страшны, пока живет и бьется «золотое сердце России».
А если любовь — то, как послание с небес, — «рассыпая звезды и цветы». Поначалу эта лирика заговорила письмами с фронта к красавице Лери — Ларисе Рейснер, впоследствии, при Советской власти, комиссару, дипломату, журналисту. «Мой милый, мой возлюбленный!» — восклицала Лариса в ответных письмах.
Гибель Гумилева пережила как личное горе и выплакала свою боль навзрыд: «Если бы перед смертью его видела — все ему простила бы, сказала бы правду, что никого не любила с такой болью, с таким желанием за него умереть… Вот и все».
…Так или иначе объясняя расправу над поэтом, твердили более полувека: монархист. Да, поэт гордился тем, что его любили в семье государя Николая II, что царские дочери знали многие его стихи наизусть. Гордился и тем, что еще в молодые годы его прозвали «царскоселом». В Царском Селе прошло его детство, а любовь юного Гумилева к Ане Горенко (Анне Ахматовой) украсили «романтические цветы» царскосельских парков.
И до смертного часа он с восторгом вспоминал весну и лето 1916 года. Будучи контужен да вдобавок и заболев бронхитом, он лежал на излечении в лазарете Большого дворца в Царском Селе. Там же несли службу дипломированных сестер милосердия императрица Александра Федоровна и две ее старшие дочери, Ольга и Татьяна, принимавшие участие в самых сложных операциях. Младшие, Мария и Анастасия, — такие же прелестные, как и их сестры, — тоже постоянно посещали лазарет, подолгу беседовали с ранеными. По просьбе юных высоких особ читал новую, певучую лирику, а однажды, 5 июня, вручил семнадцатилетней Анастасии поэтическую оду, названную витиевато, в традициях Ломоносова и Державина: «Ее Императорскому Высочеству Великой княжне Анастасии Николаевне ко дню рождения». Поэт щедр: оду подписали еще 15 раненых из палаты.
Камень на месте предполагаемого расстрелаФото: Евгений ЧЕРНЫХ
Надо ли говорить о том, что всякое «припоминание» об этих встречах, особенно после расстрела царской семьи, расценивалось как «вылазка врага». Знал ли об этом Гумилев? Думаю, знал. И все-таки публично читал стихи, написанные давным-давно, до Октября, где он предугадал кровавые события революционных лет.
Манит прозрачность глубоких озер,
Смотрит с укором заря.
Тягостен, тягостен этот позор —
Жить, потерявши царя!
Но очевидно и другое.
Николай Степанович не желал участвовать ни в каких заговорах против Советской власти. И писал, что он «вежлив с современностью».«Не надо бояться»
…Однако пора вернуться в тот ликующий зал, в тот вечер, за год до смерти. Во время перерыва Корнея Ивановича Чуковского, который описал это в дневнике, подозвал пролеткультовский вожак, безликий стихотворец Павел Арский:
— Заметили?
— Что?
— Не притворяйтесь, Корней Иванович. Почему Гумилеву так аплодируют? Потому, что там говорится о птице. Белая птица, слышите, белая, разорванная, погибшая. Здесь намек… на Деникина. Все и рады.
Чуковский понял, откуда дует ветер. Еще днем он был вызван вместе с театральным художником Мстиславом Добужинским в Наркомат просвещения к Злате Ионовне Лилиной, жене петроградского вождя большевиков Григория Зиновьева.
«…Открылось заседание. На нас набросились со всех сторон. Почему мы не прописаны к секциям, подсекциям, подотделам?
Павел Лукницкий отправил письмо Генеральному прокурору СССР Р. Руденко с просьбой реабилитировать ГумилеваФото: Википедия
— Мы писатели, этого дела не знаем, — пробовал возразить Чуковский. — У нас — Блок, Гумилев, Замятин… Мы работаем над изданием книг — сто томов — русской и зарубежной классики. Это и будет вкладом издательства «Всемирная литература» в просветительскую работу.
Его не слушали, перебивали. «Особенно горячо говорила одна акушерка — повелительным, скрипучим, аффектированным голосом, — записал в дневник К. И. Чуковский. — Оказалось, что товарищ Лилина, жена Зиновьева. Она и ошарашила словами:
— Пригрели буржуазную сволочь. Недобитых монархистов.
Когда Чуковский сообщил об этом Горькому, тот с возмущением сказал:
— Ненавижу их. В их коммунизм не верю.
В который раз друзья посоветовали Николаю Степановичу быть осторожнее. А он — свое: «Не надо бояться».
Памятник у церкви в БернгардовкеФото: Евгений ЧЕРНЫХ
«Рад принять все, что мне послано роком»
После ареста поэта встревожился Алексей Максимович Горький: надо спасать. Группа сотрудников издательства отправилась в ЦК Петрограда к самому председателю Семенову.
Но оказалось, что этот бывший рабочий совсем неграмотен. Фамилия Гумилев ему ничего не говорила. Когда литераторы сказали, что арестован поэт, равный по дарованию Александру Блоку, тот брякнул: «Что еще за Блок?» Горячо убеждали, доказывали, что творится страшная неправота, — бесполезно. Тот твердил, как молотком бил по гвоздю: «Разберемся». Ушли ни с чем.
Кто-то предложил идти к Григорию Зиновьеву, главе Петроградского совета… Горький только рукой махнул.
…Лишь в наше время, спустя семьдесят лет, историки, тщательно проанализировав документы, установили доподлинно, что все это дело о «Петроградской боевой организации» во главе с тридцатилетним профессором-географом Владимиром Николаевичем Таганцевым спровоцировано от начала до конца. Даже студент-юрист знает, что намерение еще не есть преступление. А всех их расстреляли за намерения. Никаких дел, тем более боевых, за ними не было.
Также стало известно, что, раскручивая это дело, Григорий Зиновьев оправдывался перед Лениным и Троцким за Кронштадт — вооруженное восстание матросов, вчерашних крестьян, в марте того же двадцать первого года против политики «военного коммунизма», которая разорила, опустошила деревню, вызвав самый страшный голод в истории России.
Павел Лукницкий отправил письмо Генеральному прокурору СССР Р. Руденко с просьбой реабилитировать Гумилева
Есть версия, что Горький в Кремле, у Ленина, получил письменное указание, адресованное Зиновьеву, об освобождении Гумилева как невиновного в таганцевском деле. Горький сам вез документ из Москвы поездом. Опоздал.
Смерть героя
Официальное сообщение о раскрытом контрреволюционном заговоре было опубликовано в «Петроградской правде» 1 сентября 1921 года. Дан список приговоренных к расстрелу членов «Петроградской боевой организации». Всего 61 человек. Краткая биографическая справка о каждом осужденном и суть обвинений. Под номером тридцать значился Н. С. Гумилев.
…Следователь понимающе улыбался. Он явно нравился Гумилеву. С его разрешения подследственному передали томик философа Платона, шахматы, табак, и поэт даже написал на волю единственное письмо с вестью о том, что ему ничего не грозит. К тому же следователь представился «пламенным поклонником» гумилевского таланта. И поэт потерял всякую осторожность.
С восторгом начал вспоминать о визитах императрицы Александры Федоровны, достоинствах великих княжон, даже декламировал стихи, адресованные им. После этого следователю и делать было нечего — перед ним сидел человек, близкий семье «главного преступника России» — императора Николая II. Всякое упоминание даже имени казненного царя со знаком плюс — уже преступление. А здесь — эмоции, восторг, стихи. Нет, этот дворянин и офицер никогда не раскается… И еще одно черное дело легло «в папку» слез и потерь России.
Сестра поэта Александра Степановна первой узнала из газет о гибели брата. «Как скажу я маме?» — твердила она, бегая по комнате и ломая руки. Но Анна Ивановна тоже узнала о постигшем ее горе и, уединившись, выплакивала смерть любимого сына. Ей предстоит выполнить не только роль бабушки, но и роль матери до зрелости Гумилева-младшего. Анна Андреевна Ахматова, еще при жизни Николая Степановича, вышла замуж за другого человека, что и развело свекровь и любимую сноху. Во многом именно Анна Ивановна, женщина умная и властная, истинная дворянка, и воспитала внука Леву, будущего великого ученого Льва Николаевича Гумилева.
Какой-то добрый человек уверил ее, что Николай Степанович не такой человек, чтобы так просто погибнуть, что ему удалось бежать и он, разумеется, при помощи своих друзей и почитателей, проберется в свою любимую Африку. Говорят, эта надежда не покидала Анну Ивановну до самой смерти.
Возрастная категория сайта 18+
Сетевое издание (сайт) зарегистрировано Роскомнадзором, свидетельство Эл № ФС77-80505 от 15 марта 2021 г.
ГЛАВНЫЙ РЕДАКТОР — НОСОВА ОЛЕСЯ ВЯЧЕСЛАВОВНА.
И.О. ШЕФ-РЕДАКТОРА САЙТА — КАНСКИЙ ВИКТОР ФЕДОРОВИЧ.
АВТОР СОВРЕМЕННОЙ ВЕРСИИ ИЗДАНИЯ — СУНГОРКИН ВЛАДИМИР НИКОЛАЕВИЧ.
Сообщения и комментарии читателей сайта размещаются без предварительного редактирования. Редакция оставляет за собой право удалить их с сайта или отредактировать, если указанные сообщения и комментарии являются злоупотреблением свободой массовой информации или нарушением иных требований закона.
АО «ИД «Комсомольская правда». ИНН: 7714037217 ОГРН: 1027739295781 127015, Москва, Новодмитровская д. 2Б, Тел. +7 (495) 777-02-82.
Исключительные права на материалы, размещённые на интернет-сайте www.kp.ru, в соответствии с законодательством Российской Федерации об охране результатов интеллектуальной деятельности принадлежат АО «Издательский дом «Комсомольская правда», и не подлежат использованию другими лицами в какой бы то ни было форме без письменного разрешения правообладателя.
Приобретение авторских прав и связь с редакцией: [email protected]
Лев Гумилев: страсть, Путин и власть
Ежегодное обращение Владимира Путина к федеральному собранию, ежегодно произносимое в сверкающем Георгиевском зале Кремля, представляет собой праздник величия, украшенный хрустальными люстрами и транслируемый в прямом эфире по телевидению. Более 600 высокопоставленных лиц заполняют зал в костюмированных нарядах: элегантные дизайнерские костюмы, головные уборы национальных меньшинств, лакированные башни из волос, платья Шанель, рясы, тюрбаны, погоны, всевозможные косы и нелепо высокие остроконечные шапки. Неловко сидя на маленьких белых стульях с жесткими спинками, собравшиеся высокопоставленные лица знают, что их ждут три часа изнурительного ораторского искусства.
Когда президент выходит на сцену, публика бурно и продолжительно аплодирует. Отобранная элита России заполняет зал, зная, что их карьера, их доходы, их имущество и их будущее зависят от одного человека, и что эта речь будет содержать важные подсказки о том, в каком направлении движется их состояние.
Госслужащие ловят каждое слово Путина, чтобы услышать, какие программы будут финансироваться, а какие нет. Кремленологи следят за тем, кто рядом с кем сидит. Журналисты надеются, что Путин скажет что-нибудь угрожающее или непристойное (он часто так и делает), и это за считанные секунды станет хэштегом в Твиттере. А в декабре 2012 года все следили за тем, сможет ли Путин, который заметно прихрамывал во время встречи с президентом Израиля Шимоном Пересом и, по слухам, был нездоров, выдержать речь.
Да, но почти никто не обратил внимания на самое главное в нем: мимолетное упоминание неясного обрусевшего латинского термина, брошенное в речь минут на пятом: «Хотелось бы, чтобы мы все ясно поняли, что Ближайшие годы будут решающими», — сказал Путин, намекая, как он часто делает, на какое-то крупное бедствие в будущем. «Кто возьмет на себя инициативу, а кто останется на периферии и неминуемо потеряет свою самостоятельность, будет зависеть не только от экономического потенциала, но прежде всего от воли каждой нации, от ее внутренней энергии, которую Лев Гумилев назвал пассионарность : способность двигаться вперед и принимать изменения».
Мимолетное упоминание Путиным покойного российского историка Льва Гумилева и это странное слово пассионарность мало что значило для непосвященных; но для тех, кто знаком с консервативными теориями национализма, которые драматически проникли в российскую политику после окончания холодной войны, это многое значило. Это был классический кремлевский сигнал, известный в американской политике как «собачий свисток», который использовался для передачи определенным группам сообщения, которое могли услышать только они. Это был способ в отрицательных выражениях заявить о том, чего Путин, вероятно, не мог сказать прямо, — о том, что определенные круги внутри государства пользуются его пониманием и поддержкой.
Лев Гумилев в 1983 году © akhmatova.orgСлово пассионарность трудно поддается простому переводу (пассионарность? пассионизм?), но те немногие, кто знал его происхождение, сразу обратили на него внимание. Прошло семь месяцев после инаугурации Путина на третий срок в качестве президента России, и он подавал тонкий сигнал элите о том, что новые идеи пришли к власти вместе с ним. Идеи, которые всего несколько лет назад могли бы считаться маргинальными или даже безумными, внезапно стали якорем его самой важной речи года. И эти идеи прояснились 15 месяцев спустя, в марте 2014 года, когда российские солдаты незаметно захватили аэропорты и транспортные узлы по всему Крыму, запустив эффект домино, который привел к войне на востоке Украины. Вместо вежливого, неидеологического гражданского патриотизма, характерного для предыдущих двух десятилетий, Путин восхвалял бьющий грудью национализм, боевые достоинства самопожертвования, дисциплины, верности и доблести.
Путинское определение «пассионарности» (от латинского слова passio ) было несколько подчищенным. «Движение вперед и принятие перемен» — это один из способов выразить то, что имел в виду Гумилев, хотя более точным было бы что-то вроде «способности к страданию». Это было слово с аллюзиями на Новый Завет и распятие, выдуманное Гумилевым за 14 лет его пребывания в сибирских лагерях. В 1939 году, копая Беломорканал и ежедневно наблюдая, как заключенные умирают от истощения и переохлаждения, Гумилев изобрел свою теорию пассионарность . Определяющей чертой величия, как он напишет в книге « Этногенез и биосфера », которая обосновала его идеи (написанной в 1979 году и распространявшейся в самиздате до 1989 года), была жертвенность.
Наблюдение за заключенными, вынужденными вести себя как звери, чтобы выжить, научило его тому, что добродетели общества, дружбы и братства являются не признаком человеческого прогресса, а инстинктивным стремлением, общим для всех людей во все времена, отличать нас от них. .
Работая историком с конца 1950-х до конца жизни, Гумилев стал известным специалистом по степным племенам внутренней Евразии: скифам, хунну, гуннам, тюркам, хитаям, тангутам и монголам. В их истории зафиксирован не прогресс просвещения и разума, а скорее бесконечный цикл миграций, завоеваний и геноцида. Каждые несколько сотен лет кочевники уходили из степей, грабили цветущие королевства Европы, Ближнего Востока или Азии, а затем исчезали в тумане истории так же быстро, как и появились. Победителями в этой борьбе стали не те общества, которые лидировали в мире по технологиям, богатству и разуму. Вместо этого у них было то, что Макиавелли описал как virtù , или боевой дух, в то время как средневековый арабский философ Ибн Халдун описывал племенную солидарность кочевых набегов на цивилизованные города как asabiyya . Для Гумилева это была пассионарность .
В этой идее был зародыш нового русского национализма. В более поздние годы Гумилев прославлял евразийство, теорию, разработанную в 1920-х годах русскими ссыльными. Ностальгия по родине и травма, нанесенная большевистской революцией, заставили их отвергнуть идею о том, что Россия когда-либо может стать западной и буржуазной. Вместо этого, писали они, своим наследием он больше обязан свирепым кочевникам и степным племенам Евразии. Просвещение в виде передовых европейских социальных теорий довело Россию до геноцида и разрухи, а в дикости гуннов, тюрков, монголов была гармония. Степные земли и леса внутреннего континента традиционно находились под властью единого завоевательного имперского знамени. Русские, писали они, а теперь и Гумилев, были последним воплощением этого вневременного континентального единства.
Молодой Лев с родителями, поэтами Николаем Гумилевым и Анной Ахматовой, c1913 © akhmatova.orgТеории Гумилева стали эталоном для поколения сторонников жесткой линии в России, которые видят в его книгах шаблон для синтеза национализма и интернационализма, который мог бы сформировать основополагающую идею новой Евразии, единственной политической единицы, обладающей во многом теми же границами, что и СССР. Евразийство Гумилева, модное словечко в официальных кругах, послужило источником вдохновения для путинского Евразийского союза, концепции, впервые изложенной в октябре 2011 года, через неделю после того, как он объявил о своем намерении вернуться на пост президента Российской Федерации. Россия, сказал Путин, присоединится к своим бывшим советским субъектам в союзе, «который не будет похож на другие предыдущие союзы». Однако мало кто сомневается в том, что цель нового союза — вернуть регион под контроль Кремля.
Парадоксально, что видение нового союза было предложено кем-то, кто так много пострадал от рук старого. Лев Гумилев был сыном двух известных русских поэтов, Николая Гумилева, расстрелянного большевиками в 1921 году, и Анны Ахматовой, совести русского народа в самые мрачные дни сталинских чисток. Он также был героем одного из величайших стихотворений 20-го века «Реквием».
Это было в 1938 году, в разгар сталинского террора, когда Льва, студента Ленинградского университета, арестовали в комнате общежития и отправили в арктический трудовой лагерь. 17 месяцев его мать стояла в очередях и писала письма в милицию, умоляя их рассказать ей о судьбе ее сына. Ее борьба увековечена в «Реквиеме», ее самом известном произведении. Чередуя элегию, причитания и свидетельство, она достигает кульминации в своей самой известной строфе:
17 месяцев я кричу,
Зову тебя домой.
Я бросился к ногам палача,
Ты мой сын и мой ужас.
Лев мельком появляется в нескольких других стихотворениях Ахматовой, в то время как в его творчестве она занимает важное место. Каждый был тяжелым бременем для другого. Ахматова знала, что любые ее проступки аукнулись на ее сыне, и поэтому само его существование сковывало ее творческую свободу: она не могла не видеть в нем огромную ответственность и обузу своего поэтического дара, от которого — ради него — она отказывалась. пользоваться десятилетиями.
В годы советской идеологии, подчеркивавшей самоотверженный коллективизм и воющих, широкогрудых героев, поэзия Ахматовой — с ее личной любовью, отчаянием и нежной тоской — была подрывной. Это был ее парадокс: безжалостная огласка, которую она придавала своей личной жизни. Это беспокоило Льва, героя «Реквиема», который любил указывать, что хотя речь идет о его смерти, поэма в основном о ней.
«Я знаю, в чем проблема», — пожаловался он своей бывшей любовнице и подруге на всю жизнь Эмме Герштейн. «Ее поэтическая натура делает ее ужасно ленивой и эгоистичной». . . для нее моя смерть будет поводом для какой-нибудь надгробной поэмы: как она бедна, потеряла сына. Больше ничего.»
Привязанность Гумилева к Ахматовой кажется граничащей с невротической. Он закатывал истерики (даже в свои сорок с небольшим), если она игнорировала его, иногда упрекая или жалуясь на нее в своих письмах («Мама мне не пишет. Мне кажется, я снова стал жертвой психологических игр»). Он также сильно ревновал ее к другим мужьям и любовникам после смерти отца. После их первой встречи Герштейн сказал о Гумилеве, что он «не интересовался девушками. Он обожал свою мать». Возможно, это совпадение, но Гумилев женился только в 1967 лет, через год после смерти его матери. В своей автобиографии Герштейн сказала, что, по ее мнению, его политические сочинения были сформулированы после смерти Ахматовой, «заменив его мать».
Гумилев c1951 г., во время заключения в Карагандинском лагере © akhmatova.orgБудучи сыном Ахматовой и Николая Гумилева, Лев вырос с чувством собственного достоинства, но от него требовалось оправдать их ожидания. Все имена, которые впоследствии станут синонимами современной русской поэзии, — Борис Пастернак, Осип Мандельштам, Марина Цветаева — были близкими друзьями его матери и отца. Но самым судьбоносным для Гумилева стало знакомство с Мандельштамом.
В 1933 году сталинская террористическая машина начала действовать по всему СССР. Интеллигенция, уже жившая в изоляции и нищете, стала жить в страхе. Они отступили к приглушенным дискуссиям на кухнях, но даже там они не были в безопасности. В том же году Мандельштам сочинил о диктаторе настолько убийственно смешное и оскорбительное стихотворение, что решил его не записывать. Вместо этого он заставил свою жену и Герштейна запомнить это. Гумилев был одним из первых «слушателей» Мандельштама, по словам жены последнего Надежды, — одним из тех, кому поэт читал готовое произведение, чтобы получить первую реакцию. Она писала: «Так получилось, что все первые слушатели М. [Мандельштама] трагически кончились». Вскоре стихотворение разошлось, и всех, кто его слышал, одного за другим вызвали на допрос, в том числе и Гумилева. Вмешательство Пастернака, похоже, спасло жизнь Гумилеву после его ареста в 1935, но в 1938 году его снова арестовали и отправили в трудовой лагерь на рытье Беломорканала на крайнем севере России вместе с двумя другими «сообщниками», которые под пытками назвали друг друга членами террористической ячейки.
Гумилев внимательно следил за своей судьбой и судьбой товарищей «зэков» — жаргонное название заключенных. Позже, в серии журнальных статей и интервью, он с большим интересом и несколько странной отстраненностью рассказывал о том, как люди, взаимодействующие друг с другом, стремительно приближались к изначальному состоянию выживания.
Его теории о роли «природы» в социальных отношениях станут основой его более поздней академической карьеры. Какие типы отношений формировались у мужчин в состоянии чистой конкуренции за выживание? Лагерная жизнь была его лабораторией. И постепенно он пришел к пониманию того, что жизнь среди заключенных, хотя и жестокая и жестокая, не совсем гоббсовская — война всех против всех. Существовали определенные «законы» социальной организации, казавшиеся незыблемыми.
Гумилев заметил, что зэков , независимо от происхождения, образования и культурного уровня, проявляли склонность объединяться в небольшие группы по два-четыре человека. «Это настоящие консорциумы, — писал он, — члены которых обязаны помогать друг другу. Состав такой группы зависит от внутренней симпатии ее членов друг к другу». Члены этих небольших групп также защищали и приносили жертвы друг другу.
Этот процесс отделения порядка от хаоса, как он отметил, был универсальным. Например, половина заключенных лагеря были «уголовниками», то есть осужденными за обычные преступления, а не за политические, как это было у Гумилева и его окружения. Но и среди уголовников была тенденция отличать беззаконников от законопослушных: уголовники делились на урки — преступников, подчинявшихся «законам», неформальному кодексу уголовников, — и «хулиганов», не подчинявшихся. Возникновение общественного порядка из хаоса, свидетелем которого стал Гумилев, произвело на него глубокое впечатление и составило центральную часть теории истории, сделавшей его знаменитым.
Продолжая рубить бревна в вечной мерзлоте, наблюдая, как его сокамерники умирают от истощения и переохлаждения, он постепенно увлекся иррациональным в истории. Одним из примеров, который он часто упоминал в более поздних работах, был поход Александра Македонского через Евразию.
«Мне пришла в голову мысль о мотивах человеческих действий в истории», — сказал он позже. «Почему Александр Македонский проделал весь путь до Индии и Средней Азии, хотя он . . . не могли вернуть добычу из этих стран вплоть до Македонии? Внезапно мне пришло в голову, что что-то толкнуло его, что-то внутри него самого. Мне открылось, что у человека есть особый импульс, называемый пассионарностью».
Освобожденный в 1956 г. после двух отсидок в Сибири, Гумилев поступил на работу в Институт географии Ленинградского университета. Его первой публикацией стала трилогия по истории степных кочевников: Хунну , о кочевниках, терроризировавших династию Хань Китай, и Древние тюрки и Поиски Воображаемого Царства , о монголах. Но его прозрение по поводу «пассионарности» осталось с ним. На протяжении десятилетий он не уставал рассказывать людям о своем прорыве, биологическом импульсе, толкающем мужчин на иррациональные поступки.
Его теории были в лучшем случае неортодоксальными, а в худшем — весьма эксцентричными. «Пассионарность» у Гумилева есть количественная мера умственной и идейной энергии, находящейся в распоряжении данного народа в данное время. Он полагал, что его можно рассчитать с помощью впечатляющих уравнений и нанести на график. Он даже присвоил ему символ в качестве математической переменной: пик.
В 1970 году Гумилев опубликовал в журнале «Природа» статью, в которой изложил идею «этноса» — чего-то подобного нации или этнической группе, — которую он охарактеризовал как самый основной элемент мировой истории. : национальная или этническая самоидентификация, которая является «феноменом настолько универсальным, что указывает на его глубокую основу». Опираясь на свои лагерные теории, он утверждал, что этносы — это не социальные явления, а скорее результат биологического инстинкта приобретения «стереотипа поведения» в раннем возрасте. «Нет ни одного человека на земле вне этноса», — любил говорить он. «Все без колебаний ответят на вопрос «кто ты?» «русский», «француз», «перс», «масаи» и т. д.».
Для Гумилева существование этносов было следствием «пассионарности» — инстинкта самоотречения. Что отличает этнос от мешанины языков, религий и исторического опыта, так это общая цель и готовность членов пожертвовать собой ради нее. Этносы, полагал он, всегда начинают с действий небольшой группы «пассионариев».
Его теория была встречена резкой критикой со стороны советского академического истеблишмента, видевшего в его идеях биологическое объяснение социальных явлений, неприемлемый подход из-за его связи с нацизмом. Чтобы быть справедливым по отношению к Гумилеву, он не разрабатывал теорию национализма с расовой или этнической окраской, а лишь констатировал, что стремление идентифицировать себя с нацией настолько распространено, что оно должно быть неотъемлемой частью человеческой природы.
В то время как его коллеги выступали против него, Гумилев получил поддержку с неожиданной стороны: чиновники из ЦК Коммунистической партии все чаще выступали в его поддержку. Одним из них был Лев Вознесенский, отец которого, будучи ректором Ленинградского университета, разрешил Гумилеву защитить диссертацию в 1949 году, прежде чем он сам подвергся чистке. Вознесенский был одним из сокамерников Гумилева по лагерю и поддерживал с ним связь. Позже он присоединился к центральному комитету и смог помочь другу своего отца. «Я бы только сказал, что большая часть его работ не увидела бы свет без помощи друзей друзей», — писал Вознесенский в мемуарах.
Но самым могущественным другом Гумилева, который не раз вмешивался от его имени в его частые жестокие стычки с соперничающими учеными, был Анатолий Лукьянов, будущий сторонник жесткой линии, в середине 1970-х занимавший высокий пост в Президиум Верховного Совета. В конце концов он стал председателем центрального комитета, а затем и председателем Верховного Совета.
Гумилев познакомился с Лукьяновым через Вознесенского. Лукьянов, страстный поклонник Ахматовой, предложил Гумилеву помощь в безобразной судебной тяжбе по поводу уничтожения ее архива. С этого времени они поддерживали тесный контакт вплоть до смерти Гумилева в 19 г.92.
Когда я встретил Лукьянова в Москве в 2009 году, он за чаем с пирожными в ресторане «Пушкин» вспоминал о своей дружбе с Гумилевым — убежденным антикоммунистом — и о парадоксе, который это представлялось. В 1970-х Лукьянов был многообещающим советским бюрократом, сыгравшим важную роль в попытке государственного переворота 1991 года против Михаила Горбачева. Это разрушило его политическую карьеру и отправило его в тюрьму. Но он был сложным человеком. Хотя он был бескомпромиссным марксистом, он боготворил Ахматову. Он даже сделал аудиозапись, как Гумилев читает «Реквием», в конце концов.
Следующие два десятилетия Лукьянов будет защитником Гумилева. Споры с академическим истеблишментом иногда решались телефонным звонком из президиума Верховного Совета или ЦК. «Я всегда мог позвонить ленинградским чиновникам, которые зажимали [работу Гумилева], и они меня слушали», — сказал Лукьянов. «Это не было каким-то большим подвигом с моей стороны; просто я понимал значение Льва Гумилева и его работы».
Для Лукьянова теории Гумилева представляли нечто совершенно оригинальное: не национализм, не марксизм, а скорее третий путь — синтез национализма и интернационализма, подчеркивавший бессознательное сочувствие народов Советского Союза, тысячелетнее единство внутренней Евразии и скрытое недоверие к Западу. «Если охарактеризовать его партийно, — сказал Лукьянов, — Гумилев был интернационалистом. Он считал, что все влияния на русский народ — от половцев, китайцев и монголов — только обогащали нас . . . Среди настоящих коммунистов, знавших марксизм не понаслышке, у Льва Гумилева не было врагов».
Политические убеждения Гумилева теоретически легитимизировали национализм, вырвавшийся из краха коммунизма в конце 1980-х — начале 1990-х годов, создав научную (или псевдонаучную) основу для многих писателей-националистов. Его словарь «пассионарности», «дополнительности», «суперэтноса» и т. д. был поглощен политическим мейнстримом, и его теории стоят сегодня на стыке науки и власти. Его поддерживали как российские сторонники жесткой линии, так и самопровозглашенные республики. На его наследство претендовали грузинские, киргизские и азербайджанские националисты.
Лукьянов видел в гумилевском евразийстве продолжение СССР. «Дело в том, что евразийство, Евразия и Советский Союз — это совершенно другой мир», — сказал он. «При всем уважении, запад этого не понимает . . . Это огромная территория . . . Климат очень суров, поэтому индивидууму, западному индивидуалисту здесь жить невозможно. Так что был коллективизм — особые отношения».
Для человека, так много потерявшего от рук СССР, Гумилев тем не менее был на удивление озлоблен его распадом. Как и многие его сокамерники, им позже овладел странный патриотизм — необъяснимая верность родине (и даже режиму), укравшая его здоровье, годы и друзей. Это был тип стокгольмского синдрома, который породил необычайно странную ученость.
В жизни Гумилев был сложной фигурой, сопротивляющейся всякой поверхностной идеологической классификации. Но после смерти его наследие перешло на сторону тех, кто использовал его замечательные и причудливые книги по истории для демагогии. Поскольку его репутация ученого была обеспечена распадом СССР, теории Гумилева вскоре стали учебником для его восстановления.
Чарльз Кловер — пекинский корреспондент FT и бывший глава московского бюро. Его новая книга «Черный ветер, белый снег, подъем нового национализма в России» опубликована издательством Yale University Press 15 марта за 25 фунтов стерлингов; yalebooks. co.uk
Фото: akhmatova.org
Вписывание Цветаевой в наш американский канон
Размышляя о своих отношениях как читатель-переводчик Цветаевой, я обнаруживаю, что как современная американка, начавшая читать, писать и переводить стихи в начале 1970-х годов я разделяю с моей американской современницей Тесс Галлахер точку зрения поколения, выраженную в ее вступительном эссе «Перевод прекрасного избытка духа в Марине Цветаевой» 1 :
Марина Цветаева занимает особое место в моей памяти о поисках женщин-писателей, которые могли бы предложить примеры того, чем можно восхищаться и к чему мы можем стремиться.
Женские модели начала 1970-х годов для молодых женщин-поэтов, таких как я, когда мы начали формировать свои поэтические голоса, были либо герметичными, как Эмили Дикинсон, которую закрыли, а ее щедрость спрятали в каменных банках, потому что ее гению помешали пристрастие мужчин к публикациям — или, на другом конце шкалы, взрывоопасный котел сдерживаемого праведного гнева и правды Сильвии Плат и Анны Секстон, — за что можно быть благодарным, чувствуя в то же время вину за то, что, возможно, они были ритуально спасены их самоубийств от подобных психических травм.
Мое первое знакомство с Мариной Цветаевой в начале 1970-х произошло, когда я начал читать и изо всех сил пытался писать стихи на английском языке, а также начинал и изо всех сил пытался выучить основы флективной русской грамматики в Рид-колледже. Цветаева была представлена краткой подборкой переводов en face в антологии под редакцией Владимира Маркова и Меррилла Спаркса, Современная русская поэзия , одного из учебников по курсу русской литературы, который читает Елена Сокол.
Помнится, особенно запомнилось стихотворение Цветаевой «Попытка ревности». Где я когда-либо слышал такой голос? Никогда!
Вот мой новый перевод:
Попытка ревности Как твоя жизнь с другим, —
Проще, не так ли? — Один взмах весла!—
И так же легко, как какой-то берег
Твоя память обо мне
Отступает, как плавучий остров
(В небе — не вода!)
Души, души! должны быть твои сестры,
Не твоя любовница—эс!
Как твоя жизнь с простой
Женщиной? Без своей богини?
Ваше Величество свергнуты, свергнуты—
Сброшены (из-за одного промаха),
Как ваша жизнь — постоянно чем-то заняты —
Отсиживаетесь? Как ты вообще — встаешь?
С обычаями неумирающей пошлости
Как ты справляюсь, бедняга?
«Хватит этих извержений —
И сцен! Я получу свой собственный дом».
Как жизнь с кем попало —
Мой избранник!
С более подходящим, более съедобным —
Еда? Надоело — не твоя вина. . .
Как живется тебе с кротовиной —
Ты, растоптавший Синай!
Как твоя жизнь с иностранцем,
Местным? Рядом с твоим ребром — дорогая?
Не стыдно хлестать по голове
Как поводья Зевса?
Как твоя жизнь — ты в порядке —
Способен? Ты когда-нибудь поешь — как?
С клятвой неумирающей совести
Как поживаешь, бедняга?
Как твоя жизнь с товаром
Рынка? Найти ее арендную плату — круто?
После каррарского мрамора
Как жизнь с пылью
Из гипса? (Бог — высеченный из
Блоков — и ныне совершенно разбитый!)
Как твоя жизнь с сотой-тысячной —
Ты, знавший Лилит!
Ваша новинка на рынке
Удовлетворяет? Остывший до чар,
Как твоя жизнь с земной
Женщиной, без шестого
Чувства?
Ну, заявляю: вы счастливы?
Нет? В мелком сливном водовороте —
Как твоя жизнь, дорогая? Тяжелее ли,
Как мне, с другим?
19 ноября 1924 г. 2
Это была, как описывает ее Тесс Галлахер, «цветаева, которая действительно хочет любить, как боги, а не как простой человек, было нелегко найти любовников», для которых «было нелегко найти любовников». кто мог бы с ней парить», 3 Цветаева, которая «своими стихами восстанавливает душевное равновесие. Вместо того, чтобы отрезать любовника за то, что он бросил ее, или стать жертвой, она меняет правила и позволяет ему почувствовать то, что они потеряли свою любовь к ней. Это была недавно сформулированная парадигма для женщин-поэтов всего мира, пытающихся сделать больше, чем зализывать раны в позе жертвы». 4
Позже, в середине 1970-х, когда я писал для получения степени магистра поэзии в Мастерской писателей Айовы и заканчивал юридическую степень, у меня была возможность поработать пару сезонов в Международной писательской программе. в качестве помощника директоров Пола и Хуалинг Энгл; каждую неделю мне вручали буквальные «рыси» с разных языков мира для перевода презентаций писателей (в срок!) на английский.
В эти насыщенные и напряженные годы в Айове я также учился у русских переводчиков, Джона Глэда и Дэниела Вайсборта (которые вместе с Тедом Хьюзом основали и редактировали Modern Poetry in Translation ), и смог внести свои собственные первые переводы на русский язык. стихи Николая Гумилева, Владислава Ходасевича, Вячеслава Иванова и Эдуарда Лимонова к антологии, которую они совместно редактировали, Русская поэзия: современный период (1978, University of Iowa Press), New York Times Известная книга года.
Затем, в феврале 1978 года, я занялся переводом Цветаевой, потому что:
…как анонимный член аудитории в Айова-Сити я имел возможность задать русскому поэту Иосифу Бродскому несколько вопросов об Анне Ахматовой — чья репутация остается шире, чем у Цветаевой. Ахматова и Бродский познакомились в Москве, когда она была очень старой женщиной, а он молодым человеком. Он признался, что они сплетничали, как это делают поэты, о других поэтах, но что Ахматова тогда «была ужасно смиренна». Она говорила, что «по сравнению с [Пушкиным] и Цветаевой я просто корова. Я корова», — так она говорила».0149 5
Я думаю теперь о том, что могла дать Цветаева 6 , чтобы подслушивать тогда! Или позже, как Бродский дал свою рекомендацию к чтению в 1978 году:
Ну, если вы про ХХ век, я вам дам список поэтов. Ахматова, Мандельштам, Цветаева (а она, на мой взгляд, величайшая. Величайшим поэтом ХХ века была женщина). 7
Этот обмен любопытным образом согласуется с недавним сравнительным описанием Тэсс Галлахер различных притягательных качеств Ахматовой и Цветаевой:
Располагая обращение Цветаевой к современной американской поэзии современности и ко мне 1970-х годов, я считаю, что она была более опасной и неповоротливой моделью по сравнению с Ахматовой, ставшей для нас столь важной как знак статуса в условиях политических и эмоциональных принуждение, привлекая таких переводчиков, как Джейн Кеньон, чью собственную работу Ахматова воодушевила. 8
Прямые ответы Бродского на мои вопросы с места пробудили во мне раннее стремление написать Цветаеву на английском языке, которая послужила бы моему собственному и следующему поколению американских поэтов, перевод, который позволил бы Цветаевой «носить Она вполне могла бы дать нам статус англичанки, если бы писала по-английски». 9
С 1978 года я продолжал работать над чтением и переводом Цветаевой, принимая ответы Бродского как своего рода задание, почти сорок лет… мой сын из его детского аутизма. Каким эмоциональным был день поздней осени 2005 года, когда выздоровление моего сына от аутизма казалось безопасным, когда я принесла свою большую поэтическую библиотеку, свои маленькие красные тетрадки и словари из подвала, где я загнала их в туго заклеенные скотчем комнаты. коробки, чтобы они не представляли никакого конкурирующего искушения для внимания, которого требовали выздоровление моего сына и специальное образование.
Гостеприимные монахи-бенедиктинцы из Университета Св. Иоанна в Колледжвилле, Миннесота, которые дали моему сыну строгое академическое образование в средней школе, любезно открывали для меня там свой монастырь каждые выходные, предоставив мне свободную монашескую келью — место, где я могу снова начать писать .
В будние и судебные дни я возобновил таскание своего трижды перешитого Оксфордского русско-английского словаря и маленьких красных кротовых тетрадей из здания суда в здание суда по пяти округам Северо-Восточной Айовы, работая урывками в ожидании своего назначенного адвоката. слушания и дела, которые должны быть созваны — судебный процесс подобен войне: поторопитесь и подождите. То, чем ты занимаешься во время ожидания, — это другая жизнь…
Публикация переводов трех более длинных стихотворений как , включенных в этот сборник, быстро последовала в 2006, 2007, 2009 и 2013 годах в New England Review (под редакцией К. Дейла Янга), The Hudson Review ( под редакцией Паулы Дитц) и в брошюре издательства Adastra Press (под редакцией Гэри Метраса).
Перевод «Поэмы конца» впервые появился в издании The Hudson Review 60 th Anniversary (номинирован на премию Pushcart Prize), а затем был включен в Недавно опубликованная антология The Hudson Review , основанная на шестидесятилетнем опыте их переводческих публикаций, Poets Translate Poets (Сиракузы: 2013) в самой выдающейся компании — как поэтов, так и переводчиков.
Затем Стефан Дельбос, редактор интернет-журнала BODY , живущий и работающий в Праге, однажды ни с того ни с сего позвонил мне и спросил, не являюсь ли я «той Мэри Джейн Уайт, которая переводит Цветаеву». Обзор Хадсона , позволяющее Дельбосу включить мой перевод «Поэмы конца» в свою антологию, «С террасы в Праге: Антология пражской поэзии » (Univerzita Karlova v Praze: 2011), а также моей поездке в Прагу, чтобы прочесть «Поэма Конца», спонсируемая ТЕЛО и маленьким и милым Цветаевским Центром.
Зимняя Прага была именно такой, какой я ее себе представляла — ну, вы привносите свои собственные глаза и ожидания в любое путешествие — но я смогла пройтись по окрестностям и мостам Праги и провести день в любимом Цветаевой кафе «Славия» на у подножия Карлова моста разговаривал с русскими студентами и слушал, как Цветаева читала мне по-русски.
Какая большая честь была для попробовать перевести Цветаеву!
Начиная с ее ранних циклов, «Мили I и II»: 10
[м]ой подход к переводу Цветаевой заключался в том, чтобы произвести точную дословную версию, которая не была бы болезненной или неудобной для чтения носителем американского языка. В начале процесса я просмотрел каждое слово в Оксфордском русско-английском словаре и отметил каждое значение работы и каждую идиому, в которой оно, как сообщается, используется. Эта часть перевода так же привлекательна для меня, как кроссворды для других людей; это как вязание или заполнение налоговых деклараций. Он производит спокойное опьянение словом или числом. Моя цель при этом состоит в том, чтобы путем осмоса получить верное ощущение фактуры того особого языка, который выбрала Цветаева, фактуры, если хотите, ее дикции. Это медленное знакомство и записи, к которым я возвращаюсь, помогают мне сделать верный выбор среди различных значений каждого отдельного слова.
Я стараюсь, чтобы материал одной строки ограничивался одной строкой перевода, чтобы максимально сохранить темп оригинала. Это вовсе не оригинальная идея. Будучи студентом Рид-колледжа в Портленде, штат Орегон, я часто ездил в Ванкувер, штат Вашингтон, чтобы навестить Мэри Барнард, замечательную переводчицу Сапфо. Именно она убедила меня в ценности этого общего правила верности и указала мне, как сохранение темпа оригинала полезно для воспроизведения его тона. Подумайте о том, как ускорение или замедление фильма создает общий комический или лирический эффект. В интересах сохранения этой верности темпу и тону я стараюсь не пропускать и не дополнять. Цветаева может быть очень сокращенной и резкой в оригинале. Она будет страдать от «добавленного объяснения».
Я не пытался переводить в рифму или метр, хотя стихи Цветаевой рифмованы и метричны с той же свежей и удивительной близостью, скажем, Эзры Паунда в Хью Селвине Моберли. Замечено, что по крайней мере рифмовать по-русски гораздо легче, чем по-английски. Отчасти это связано с тем, что русский язык является флективным. Эта интонация также приводит к большему разнообразию и слоговой глубине рифмы и ассонанса, чем в английском языке — рифма может охватывать до трех слогов, а ассонанс может быть обнаружен на ударной гласной или гласном звуке на три слога вглубь рифмующегося. слова. Итак, когда вы читаете, вы должны думать обо всем этом как о недостающем. 11
Вот как цветаевский русский критик Карлинский описывает недостающее в этих переводах: важность хориамба для преследующего эффекта ее метрических узоров: «[Импульс вперед] поражает пластичностью своих жестов …; и хориамб (—У-У-), которым великолепно владеет Цветаева, есть послушное выражение этого [порыва вперед]. Как в Пятой симфонии Бетховена сердце бьется в хориамбических тактах, так и здесь возникает хориамбический лейтмотив, который становится осязаемым мелодическим жестом, интегрированным в различные ритмы. подчеркнул, а второй и третий нет. В традиционном русском стихосложении такая последовательность встречалась в редких случаях замены хореи ямбическими строками и наоборот. У него никогда не было самостоятельного существования. В После России … Цветаева сделала хориамб своим основным метрическим строительным блоком, используя его либо в чистом виде, либо в различных логаэдических смесях с ямбами или хореями …. [T] абсолютная распространенность таких метров в После России вот что придает стихам этого сборника небывалую звучность». 12
А вот как русский читатель Цветаевой Бродский описывает то, чего не хватает в этих переводах:
Перенасыщенная ударениями, гармония цветаевского стиха непредсказуема; она больше склоняется к хореям и дактилям, чем к достоверности ямба. 13 Начало ее строк скорее хореическое, чем ударное, а окончания скорбные, дактилические. Трудно найти другого поэта, который так умело и обильно использовал цезуру и усеченные стопы. По форме Цветаева значительно интереснее всех своих современников, в том числе и футуристов, а ее рифмы изобретательнее, чем у Пастернака. Но самое главное, что ее технические достижения не были продиктованы формальными исследованиями, а являются побочными продуктами, т. е. естественными эффектами, речи, для которой самым значительным является ее предмет. 14
Несмотря на то, чего не хватает, я постарался сохранить речь Цветаевой, ее голос и сюжеты. И, за очень редкими исключениями, в этих переводах сохраняется «более эксцентричная пунктуация Цветаевой, используемая для выражения гиперболы ее поэзии и функционирующая в ее произведениях как активный формальный маркер для точного измерения ее эмоций». 15 Как заметила поэтесса Тесс Галлахер, «полнота тире и восклицаний — важная музыкальная партитура» Цветаевой, 16 «Цветаевский знак равенства (или неравенства) — тире — разделяет [слова] больше, чем запятая» (17)
Иногда Цветаева использует значительный enjambment (как и Рильке по-немецки в своих ранних работах, с которыми она была хорошо знакома до 1926 года), поэтому, несмотря на использование ею рифмы и размера, «мысль имеет тенденцию двигаться дальше конечной строки, завершаться в беспокойной паузе в середине строки, а затем устремляется вперед». 18 Как заметил Иосиф Бродский: «Нам не нужно далеко искать» «ее подпись, ее отпечаток пальца» «enjambment, проходящий через вторую, третью и четвертую строки ‘ Новогоднее «Новогодний»]. 19
Он добавляет:
Но, возможно, именно из-за частоты [употребления enjambment] этот прием недостаточно удовлетворял ее, и она почувствовала необходимость «оживить» его скобками — эту минимальную форму. лирического отступления. (Вообще Цветаева, как никто другой, баловалась использованием типографских средств выражения придаточных сторон речи). 20
Еще одна подпись Цветаевой на заметку Бродскому — это «русский придаточный, поставленный на службу кальвинизму… Кальвинизм в объятиях этого придаточного… [так] кажется, нет более увлекательного, более емкая и более естественная для самоанализа форма, чем та, что встроена в многоступенчатый синтаксис русского сложного предложения». 21
При выполнении этих переводов невозможно было избежать осознания того, что Цветаева часто использует полисемию: «Ее виртуозное манипулирование контекстом и ассоциативная способность языка позволяют ей очень специфическим образом задействовать в своих текстах множество значений. ». 22 В качестве одного примечательного примера см. мастерское использование Цветаевой телеграфных проводов или «линий», чьи провисания от полюса к полюсу являются «вздохами» вдоль железнодорожных «сервитутов» в ее вызывающем восхищение раннепражском цикле стихов Пастернаку: или использование ею «труб» и «дымовых труб» (одно и то же слово по-русски) в «О заводах».
И везде и всегда есть ее чистая радость в звуке — ее особая мелопея — которая иногда просвечивает (если повезет), как в этом маленьком фрагменте раннего заклинания, вытянутом из ее гребня:
Слегка проведите пальцем — Щелкающее глиссандо
Только обо мне и обо мне. 23
В этих переводах, таких как перевод Рильке Стивена Митчелла 24 , работая как можно ближе к сохранению содержательной целостности ее строк, ее переносов, скобок, тире и будучи чувствительным к ее моделям полисемии, и звуковой паттерн, я попытался «точно передать» «собственную скульптурную артикуляцию» Цветаевой, чтобы читатели-англоязычные читатели могли ощутить» ее «внутреннее стилистическое развитие» и ее способы использования поэтической линии и «бесконечного подчиненного пункт». 25 Пока я работал над окончательными набросками, это стало главной трудностью в борьбе с Цветаевским ангелом, постепенно разрешилось и остановилось, создавая, надеюсь, точно структурированные, последовательные переводы, которые, по сути, сохраняют Цветаеву логопея .
То, что на первый взгляд кажется противоречиями и несоответствиями, на самом деле происходит от ее тщательно контролируемого использования контрастов, парадоксов и противопоставлений. В ее по существу гегелевском подходе оппозиции не просто синтезируются, но вместо этого показываются как продукты ограниченной перспективы, которая ускользает, когда оппозиция оказывается достаточно далеко, чтобы выявить ее ограничения». 26
Общефилософские представления, которыми наполнена поэзия Цветаевой, находят точное, конкретное выражение в художественном материале — от мельчайших подробностей и текстовых приемов отдельных стихотворений до упорядоченности целых сборников. Мы не должны позволять ее дионисийской поверхности ослеплять нас. Эмоциональная напряженность, которой Цветаева достигает в своих стихах, является продуктом очень последовательного перевода больших поэтических проблем в технические средства поэзии. Чтобы оценить эту последовательность в ее искусстве, нужно признать Цветаеву как серьезного, интеллектуально ответственного мыслителя, чьи авангардные произведения документируют систематическое и постоянное участие в фундаментальных вопросах поэтического дискурса. 27
Определение поэта и возникающей поэзии… применяется систематически и с безупречной последовательностью в впечатляющей демонстрации возможностей аналогического мышления, которое в системе Цветаевой вытесняет логическое. 28
В самом начале перевода Цветаевой мне посчастливилось воспользоваться помощью преданного Цветаевой редактора вариорумного издания, покойного Александра «Саши» Сумеркина. При работе над этими более новыми переводами Сумеркиным были написаны научные заметки, написанные для каждого из этих текстов и стихотворений как , включенных в издание Russica собрания стихов и прозы Цветаевой, были мне полезными помощниками, но далеко не такими полезными, как сам Саша, когда он был жив, часто звонил по телефону, писал письма и записки с разъяснениями и поддержкой заранее. наши встречи по телефону, поскольку он и я вместе работали над «Майлами I и II», и над моей коллекцией заметок для возможного перевода «Новогоднего», включенного сюда.
Для последних переводов с После России , и три длинных стихотворения как «Поэма Горы», «Поэма Конца» и «Новогодний», я следовал тем же процедурам подготовки, что и раньше, с теми же целями, что и фундаментальная работа к чтению. Стихи Цветаевой — как один поэт читает другого. В этих более поздних переводах я чувствовал себя более уверенно, добавляя очевидные притяжательные местоимения и местоимения (не всегда явно необходимые в русском языке), чтобы поддержать мое прочтение любого данного стихотворения в целом. Итак, эти переводы возникают, отбрасываются, как остаток моего чтения. Я верю, что остаток моего прочтения — как один поэт, надеющийся прочесть другого, — это подарок моим читателям на английском языке, у которых иначе не было бы возможности услышать что-нибудь из собственного (еще скрытого) русского голоса Цветаевой.
1. «Перевод прекрасного избытка духа в Марине Цветаевой», Найдан, указ. соч., 9-13.
2. Владимир Марков и Меррилл Спаркс, Современная русская поэзия, антология со стихотворными переводами (Нью-Йорк: The Bobbs-Merill Company, Inc., 1966), 429-449.
3. «Воплощение прекрасного избытка духа у Марины Цветаевой», Найдан, указ. cit., 11.
4. Там же.
5. Обзор Айовы 9 (4): 4-5.
6. Там же.
7. Там же.
8. «Воплощение прекрасного избытка духа у Марины Цветаевой», Найдан, указ. cit., 11.
9. Там же, 13.
10. Мэри Джейн Уайт, От звездного неба к звездному небу, Стихи Мэри Джейн Уайт с переводами Марины Цветаевой (Стивенс-Пойнт, Висконсин: Holy Cow! Press, 1988 ), 49-92.
11. Из «Переводчика после», Уиллоу-Спрингс , № 20, весна 1987, к моему переводу Цветаевой
цикла «Вехи II».
12. Саймон Карлински, Марина Цветаева: Женщина, ее мир и ее поэзия (Кембридж: издательство Кембриджского университета, 1985), 185–186.