Почему жена Ивана Бунина всю жизнь терпела его измены и даже жила в одном доме с его любовницей (ее ошибку повторяют многие женщины и сегодня) | Культура

Одному из пяти русских писателей — Нобелевских лауреатов по литературе, Ивану Бунину, 22 октября могло бы исполниться 150 лет. Будучи представителем дворянского сословия, в 1920-м писатель эмигрировал во Францию, где и закончил свой путь в 1953 году. Автор «Жизни Арсеньева», «Господина из Сан-Франциско», «Антоновских яблок» написал пронзительные рассказы о любви, вошедшие в сборник «Темные аллеи». Это чувство было главным в его жизни. Он пережил не одну любовную драму, но рядом с ним на протяжении последних 46 лет всегда была вторая жена Вера Муромцева, ставшая его преданным другом и ангелом-хранителем.

Первая любовь и первый брак

До встречи с Верой Муромцевой ценитель женской красоты Иван Бунин был по-настоящему влюблен дважды. В 19-летнем возрасте он стал помощником редактора «Орловского вестника», где корректором работала Варвара Пащенко. В высокой, с красивыми чертами лица и элегантном пенсне девушке Бунин нашел не только интересного собеседника, но и восхитительную эмансипированную женщину. Они расстались из-за бытовых неурядиц и отсутствия поддержки со стороны родителей Варвары, которая была немного старше Ивана Алексеевича. В дальнейшем Пащенко стала женой Арсения Бибикова.

В 28-летнем возрасте Бунин познакомился с дочерью редактора «Южного обозрения» Анной Цакни. Имеющая греческое происхождение 19-летняя красавица покорила сердце начинающего писателя. Анна принимала ухаживания, хотя сама не испытывала сильных чувств к Бунину. Они поженились, но довольно скоро расстались. Их совместный ребенок умер в пятилетнем возрасте от скарлатины.

Второй брак и страсть к Кузнецовой

Со второй супругой Бунин познакомился в 1906-м. Ради него Вера Муромцева полностью оставила родных и близких, собственные увлечения и учебу. Они вместе путешествовали по восточным странам: Сирии, Палестине, Египту. А в 1920-м — эмигрировали во Францию. Официально супруги зарегистрировали брак лишь в 1922-м, но провели вместе в общей сложности 46 лет.

Став правой рукой писателя, Вера Муромцева пережила многое, в том числе и измены. В 1933-м на вручении Нобелевской премии лауреата сопровождала не только жена, но и Галина Кузнецова, любовница, которая была младше писателя на 30 лет. Официально представленная жене как ученица и помощница ради Бунина молодая женщина оставила своего мужа и поселилась в доме супругов в Грасе на юго-востоке Франции. Это случилось в 1927-м. Несмотря на то что отношения Кузнецовой и Бунина продлились 7 лет, с перерывами Кузнецова жила в доме любовника до 1942-го. Более того, последние годы она жила со своей возлюбленной Маргаритой Степун.

«Люблю ли я? Для меня это как любить свою ногу или руку»

Многие считали такую ситуацию безнравственной и осуждали писателя, но Вера ни разу не устроила ни одной сцены. Впоследствии все подробности жизни в Грасе были описаны Кузнецовой в книге «Грасский дневник».

Дворянка по происхождению, супруга писателя на протяжении всей жизни была его ангелом-хранителем, она ухаживала за ним до последнего часа и ни разу ни в чем не упрекнула. Догадывалась ли она? Сам Бунин когда-то написал:

Любить — значит верить.

И жена верила, она до последнего своего часа утверждала, что супруг никогда ей не изменял. Наверное, так и было. Всей душой он буквально врос в женщину, о которой когда-то сказал: «Люблю ли я? Для меня это как любить свою ногу или руку».

Источник: Nastroy.net

Темы: Книги

как жена поэта приняла любовницу в собственном доме

Бунин Иван Алексеевич вошел в историю не только как великий мастер слова, лауреат Нобелевской премии по литературе, но и как знатный ловелас. Он привлекал женщин, женщины привлекали его. Но душевные порывы писателя были связаны не с желанием плоти, а поиском идеала – своей Галатеи.

И только к концу жизни он повстречал богиню в лице молодой и пышущей жаром Галины Кузнецовой. Литератор не пожелал бросать престарелую жену, но и расстаться с Галей не имел сил. Так и родился знаменитый бунинский любовный треугольник, который сегодня бы назвали шведской семьей.

Первая любовь

В январе 1889 года 19-летний Бунин приехал в Орел, где ему предложили работу в издании «Орловский вестник» на должности помощника редактора. К тому времени Ваня написал уже несколько стихов и считался перспективным малым.

Он публиковал свои рассказы, стихи и рецензии в литературном разделе газеты, чем и привлек внимание более старшей и опытной коллеги – Варвары Пащенко. Знакомство быстро трансформировалось в страстную взаимную влюбленность.

Однако, будучи дочерью уважаемого в губернии доктора, она не смогла сразу получить отцовское благословление на брак. А когда получила, уже и сама не захотела. Однако строгие нормы морали не мешали им быть любовниками. Позже Варвара вышла за друга Бунина, и их связь оборвалась.

Первая жена

Расставшись с Варварой, Иван Алексеевич в 1895 году переезжает в Москву. Здесь судьба свела его с гречанкой и революционеркой Анной Цакни. Она была прекрасна, как античная статуя. Но и такая же холодная. Их брак не задался, хоть и прожили они немало лет вместе. Бунина поражало отсутствие страсти и черствость супруги. Для творческого человека это было невыносимо.

Первая судьба

В ноябре 1906 года начался страстный роман Бунина с Верой Муромцевой. Семья девушки не была впечатлена положением Бунина как писателя, но пара бросила вызов общественным условностям, решив жить вместе. В апреле 1907 года они покинули Россию, наслаждаясь обществом друг друга в длительном путешествии по Египту и Палестине. Затем были поездки на экзотический Цейлон (Шри-Ланка), зимовки у друга Максима Горького на итальянском острове Капри. Затем случилась революция и эмиграция во Францию.

Поначалу литератору казалось, что Вера воплощает в себе идеальную женщину. Он обратил внимание на стройную блондинку с «лицом камеи» на одном из творческих вечеров.

Женщина тянулась к уже известному писателю, избранному членом Российской академии наук. Всячески опекала его, окружила заботой и любовью. Даже оказалась готова жить «во грехе», без венчания, в гражданском браке. Лишь спустя 16 лет отношений они законно стали мужем и женой. Но так сложились обстоятельства.

Бунин и Муромцева официально поженились только в 1922 году, после того как ему удалось наконец развестись с Цакни легально. Спустя десятилетия Вера Муромцева-Бунина сама прославилась как писательница благодаря своей книге «Жизнь Бунина».

Первое помешательство в любви

В 1927 году, проживая в Грассе, недалеко от Ниццы, Бунин как мальчишка влюбился в русскую поэтессу Галину Кузнецову, отдыхавшую там с мужем. Последний узнал об их чувствах и в сердцах умчался прочь. В то время писатель пребывал в скверном расположении духа, тяжело переживая эмиграцию. Он видел, как стремительно меняется мир, но сам не готов был отпустить прошлое.

Галина стала лучиком света, озарившим темную комнату. Иван Алексеевич во что бы то ни стало вознамерился удержать подле себя ангела, спустившегося с небес. Любыми путями. Речи о разводе с Верой не шло – слишком многое они пережили вместе, сроднившись душой и телом.

Бунин пошел на хитрость и как-то сумел убедить Муромцеву в том, что его любовь к Кузнецовой была чисто платонической. Он нанял Галину работать секретарем, чтобы формально у нее был повод проживать вместе под одной крышей.

Первая шведская семья

Но шила в мешке не утаишь. Постепенно отношения из платонических переросли в интимные. Второй жене пришлось смириться с происходящим, ведь она по-своему все еще любила супруга. К тому же времена наступали непростые, денег не хватало на жизнь.

В конце концов обеим женщинам пришлось делить одного мужчину. Но Бунину, похоже, такой симбиоз нравился. Постепенно они перестали скрывать необычные отношения, и о них зашептались во всей округе, а после новость разлетелась по миру.

Иван трепетал перед молодой пассией, бывшей на 30 лет младше. Стройная, фигуристая, умная, талантливая – одним своим присутствием она вызывала приступы вдохновения, страсти, сожаления, апатии и снова вдохновения. Великий писатель на протяжении 15 лет не смел выпустить Галю из рук, цепляясь за осколки молодости.

Первый любовный четырехугольник

Знакомые Муромцевой знали, как сильно она мучилась от ревности и обиды, терпела сначала тайные, а позже явные измены мужа. Были и бурные выяснения отношений, скандалы, упреки, но на развод оба не подали. «Я его люблю. И ничего не могу с этим поделать», — оправдывалась бедная женщина.

Ситуация осложнялась тем, что Леонид Зуров, гостивший у Буниных много лет, был тайно влюблен в Веру, о чем писатель, в общем-то, догадывался. Это делало отношения скорее любовным четырехугольником, чем простым треугольником.

Первая потеря

Однако ирония судьбы не перестает удивлять. Чем старше Иван Алексеевич становился, тем больше опасался, что любовницу уведет более молодой ухажер. Но все произошло гораздо пикантнее.

Роман Бунина и Кузнецовой драматически закончился в 1942 году. Галина без ума влюбилась… в другую женщину. Ее музой стала частая гостья семьи, оперная певица Марго Степун.

Писатель чувствовал себя опозоренным и оскорбленным. Теперь ему «посчастливилось» оказаться на месте жены, узнать на собственной шкуре, что она чувствовала и как переживала.

Бурная личная жизнь Ивана Алексеевича в эмиграции стала темой всемирно известного фильма «Дневник его жены», вышедшего в 2000 году. Многие называют его вульгарным, порочащим честь великого писателя, но из песни слов не выкинешь. Талантливые люди потому и талантливы, что их ход мыслей и чувств кардинально отличается от нормы.

Кстати, позже Вера Муромцева-Бунина приняла и Кузнецову, и Маргариту Степун как друзей. Они жили под одной крышей, вместе пережидая Вторую мировую войну. Их объединяли общие воспоминания и любовь, одна на всех.

Project MUSE — Рылькова ГалинаОсвобождение от смерти: искусство быть успешным русским писателем (рецензия)

Вместо аннотации приведу краткую выдержку из содержания:

ВИДЯЩАЯ, 99, 4, ОКТЯБРЬ 2021 744 Рылькова Галина. Освободившись от смерти: искусство быть успешным русским писателем. Academic Studies Press, Бостон, Массачусетс, 2020. xviii + 185 стр. Иллюстрации. Стол. Примечания. Индекс. 29,95 долларов США; 24,95 фунта стерлингов (мягкая обложка). Книга Галины Рыльковой «Освобождение от смерти» исследует, как русские писатели справляются с психологическим бременем авторства. Внимательно изучая повседневную жизнь писателей, их семейные отношения и переписку с друзьями, автор стремится продемонстрировать, что источник беспокойства автора, особенно перед лицом смертности, не был вызван абстрактным философствованием, а проистекал из сложной психологической динамики обыденной жизни. общение с друзьями и родственниками. Первая часть книги посвящена теме смерти у Толстого и Чехова. Аргумент здесь состоит в том, что, когда оба автора были на грани смерти, они пытались сделать мысль о смертности как психологически более управляемой, так и более продуктивной с художественной точки зрения. В прочтении Рыльковой пристальный интерес Толстого к смерти был обусловлен его грозной ипохондрией, которую он скрывал и лелеял за фасадом своих литературных шедевров (с.

16). Например, поиски Левиным смысла в «Анне Карениной» — это также собственные поиски Толстым отвлечения от депрессии и постоянного самоуничижения. Превратив ипохондрию в топливо для своего письма, Толстой не только решил свои психологические проблемы, но и вывел себя из художественного кризиса. «Смерть Ивана Ильича для Рыльковой» служит ярчайшим примером использования Толстым литературы для отвлечения себя от духовной и творческой пропасти. Психоаналитическое исследование «Смерти Ивана Ильича» служит эффективным мостом для исследования биографии Толстого. Во второй главе Рылькова приводит убедительный аргумент в пользу того, что отношения покойного Толстого с его учеником и редактором Владимиром Чертковым, длившиеся четверть века, следует рассматривать не как эгоистичное манипулирование Чертковым дряхлым писателем, а как сотрудничество, созданное самим Толстым. оставаться творческим до последних лет своей жизни. Подобно дантовскому Вергилию, Чертков с помощью «эпистолярной психотерапии» мягко провел Толстого через беззащитное нисхождение писателя к смерти (с. 42). Главы о Чехове открываются оригинальным прочтением «Дяди Вани». Рылькова видит бунт Войницкого против профессора Серебрякова не как запоздалое духовное пробуждение дяди Вани, а скорее как трагическое непонимание его экзистенциальной зависимости от литературной карьеры Серебрякова. В прочтении Рыльковой мир пьесы предстает как неосознанная психологическая «экосистема», в которой созависимости писателя и его ближайшего окружения делают возможной жизнь каждого. Через трагическую призму пьесы Рылькова рассматривает собственную жизнь Чехова. В центре внимания два путешествия Чехова на остров Сахалин и через южные провинции Российской империи, в которых Рылькова видит попытки уйти от семьи и, таким образом, выйти из экосистемы, которая поддерживала его авторское существование. Обе поездки обнажили психологические и творческие пределы Чехова, открыли ему его творческую и экзистенциальную зависимость от других, которую, как утверждает Рылькова, он затем исследовал в «Острове Сахалин» (189). 3–95) и «Степь» (1888). В «Степи» Рылькова находит синтез переживаний Чехова в степи и его авторской тревоги от одиночества в бескрайней местности своего первого романа (с. 88). Форма романа заставила Чехова напряженно задуматься о смысле жизни и смерти. Во второй части книги Рылькова исследует влияние текстов Толстого и Чехова на другие исследования смертности. Для Мейерхольда постановка чеховской «Чайки» (1895), где Мейерхольд отождествлял и стремился преодолеть трагическую судьбу Константина Треплева, давал возможность преодолеть собственный художественный застой и развить свой новаторский стилизованный театр. В главе, посвященной Ивану Бунину, Рылькова исследует попытки Бунина написать биографии Толстого и Чехова как способ прожить свою жизнь через интенсивное отождествление с этими двумя литературными гигантами. Последние две главы предлагают прочтение Рыльковой последней пьесы Чехова «Вишневый сад» (1904) в связи…

крах

В настоящее время вы не авторизованы.

Если вы хотите пройти аутентификацию в другом учреждении с подпиской или иметь собственный логин и пароль для входа в Project MUSE

Аутентификация

Этот веб-сайт использует файлы cookie, чтобы обеспечить вам максимальное удобство пользования нашим веб-сайтом. Без файлов cookie ваш опыт может быть небезупречным.

«Джентльмен из Сан-Франциско» Ивана Бунина

«Горе тебе, Вавилон, город могучий!» Апокалипсис.

Этот джентльмен из Сан-Франциско — ни на Капри, ни в Неаполе никто никогда не помнил его имени, — собирался с женой и дочерью отправиться в Старый Свет, чтобы провести там два года удовольствия.

Он был полностью убежден в своем праве на отдых, на длительные и комфортные путешествия и т.д. Потому что, во-первых, он был богат, а во-вторых, несмотря на свои пятьдесят восемь лет, он только начинал жить. До сих пор он не жил, а только существовал; довольно хорошо, это правда, но со всеми его надеждами на будущее.

Он работал не покладая рук, и китайцы, которых он тысячами нанимал на свои фабрики, знали, что это значит. Теперь, наконец, он понял, что многое было сделано и что он почти достиг уровня тех, кого он считал своими идеалами, поэтому он решил сделать паузу для передышки. Мужчины его сословия обычно начинали свои удовольствия с поездки в Европу, Индию, Египет. Он решил сделать то же самое. Он, конечно, хотел сначала вознаградить себя за все годы своего труда, но он был очень рад, что его жена и дочь также разделят его удовольствия. Правда, его жена не отличалась выраженной восприимчивостью, но зато пожилые американки все страстные путешественницы. Что же касается дочки, девушки уже немолодой и несколько хрупкой, то ей действительно были необходимы путешествия: кроме вопроса о здоровье, разве не часто в пути случаются счастливые встречи? Можно обнаружить себя сидящим рядом с мультимиллионером за столом или разглядывающим фрески бок о бок с ним.

Маршрут, запланированный Джентльменом из Сан-Франциско, был обширным. В декабре и январе он надеялся насладиться солнцем южной Италии, памятниками древности, тарантеллами, серенадами бродячих менестрелей и, наконец, тем, чему больше всего подвержены мужчины его возраста, — любовью совсем юных неаполитанских девушек. , даже когда любовь не совсем бескорыстно дается. Карнавал он задумал провести в Ницце, в Монте-Карло, где в это время года собирается самое избранное общество, то самое общество, от которого зависят все блага цивилизации — мода на вечерние платья, незыблемость тронов, объявление войн. , процветание отелей; где одни страстно предаются автомобильным и лодочным гонкам, другие — рулетке, третьи — тому, что называется флиртом, третьи — стрельбе по голубям, которые красиво парят из своих ловушек над изумрудными лужайками на фоне незабудочного моря, моментально падать, ударяясь о землю маленькими белыми кучками. Начало марта он хотел посвятить Флоренции, Страстной неделе в Риме, чтобы послушать музыку Мизерере; в его планы входили также Венеция, Париж, коррида в Севилье, купание на Британских островах; потом Афины, Константинополь, Египет, даже Япония.

.. уж точно по пути домой… . И все в начале шло прекрасно.

Был конец ноября. Практически весь путь до Гибралтара плавание проходило в ледяной тьме, сменявшейся метелями с мокрым снегом. Тем не менее корабль шел хорошо, даже без особой качки. Пассажиров на борту было много, и все люди знатные. Корабль, знаменитый «Атлантис», напоминал самую дорогую европейскую гостиницу со всем современным оборудованием: ночной буфет, турецкие бани, газета, напечатанная на борту; так что дни на борту лайнера прошли самым изысканным образом. Пассажиры вставали рано, под пронзительно звучавшие в коридорах рожки в тот серый, сумеречный час, когда над серо-зеленой водянистой пустыней, тяжело катившейся в тумане, медленно и угрюмо начинался день. Одетые во фланелевые пижамы, джентльмены пили кофе, шоколад или какао, затем усаживались в мраморные ванны, делали зарядку, возбуждая тем самым аппетит и самочувствие, делали туалет на день и приступали к завтраку. До одиннадцати часов они должны были весело прогуливаться по палубе, вдыхая холодную свежесть океана; или они играли в настольный теннис или другие игры, чтобы у них был аппетит к их одиннадцатичасовому освежению бутербродов и бульона; после чего они с удовольствием читали свою газету и спокойно ожидали обеда, который был еще более разнообразным и сытным, чем завтрак.

Два часа, последовавшие за завтраком, были посвящены отдыху. Все палубы были забиты шезлонгами, на которых лежали закутанные в пледы пассажиры, глядя в туманное небо или на пенистые бугры, мелькавшие за носом, и сладко дремали. До пяти часов, когда, освеженных и оживленных, их угощали крепким ароматным чаем и сладкими пирожными. В семь рожков объявили обед из девяти блюд. И вот джентльмен из Сан-Франциско, потирая руки в приливе жизненных сил, поспешил в свою парадную каюту одеться.

Вечером ярусы Атлантиды зияли во мраке бесчисленными огненными очами, и множество слуг на кухнях, судомойнях, винных погребах работали с особым остервенением. Колыхавшийся за окном океан был ужасен, но никто об этом не думал, твердо веря в власть капитана над ним. Капитан был рыжеволосый человек чудовищных размеров и веса, по-видимому, всегда вялый, который в своем мундире с широкими золотыми полосами очень походил на огромного идола и редко выходил из своих таинственных покоев, чтобы показать себя пассажирам. Ежеминутно с адской угрюмостью и яростно выла сирена с носовой части, но ее слышали немногие из обедающих — она тонула в звуках превосходного струнного оркестра, изысканно и неутомимо игравшего в огромном двухъярусном зале, украшенном мраморными и покрытыми бархатными коврами, залитыми пиршеством света хрустальных люстр и позолоченных жирандолей, и переполненными дамами с обнаженными плечами и драгоценностями, мужчинами в смокингах, элегантными официантами и почтительными метрдотелями, один из которых, тот, кто принимал только заказы на вино, носил цепь на шее, как лорд-мэр. Смокинг и идеальное белье делали джентльмена из Сан-Франциско намного моложе. Сухой, маленького роста, плохо сложенный, но крепко сложенный, начищенный до блеска и в должной мере оживленный, он сидел в золотисто-жемчужном сиянии этого дворца, с бутылкой янтарного Йоханнисберга в руке и стаканами, большими и маленькими. , из нежного хрусталя и вьющийся букет свежих гиацинтов. Было что-то монгольское в его желтоватом лице с подстриженными серебристыми усами, большими, сверкающими золотом зубами и крепкой лысиной, блестевшей, как старая слоновая кость.

Богато одетая, но по возрасту, сидела его жена, крупная, широкая, спокойная женщина. Замысловато, но легко и прозрачно одетая, с невинной нескромностью сидела его дочь, высокая, стройная, с великолепно уложенными пышными волосами, дыханием, благоухавшим фиалковым кашусом, и нежнейшими розовыми родинками, выступавшими у губ и между обнаженными, слегка припудренные лопатки. Обед длился целых два часа, затем последовали танцы в бальном зале, откуда мужчины, в том числе, разумеется, джентльмен из Сан-Франциско, направились к бару; там, закинув ноги на столы, они вершили судьбы народов в ходе своих политических и биржевых бесед, куря между тем гаванские сигары и распивая ликеры до багрового лица, прислуживая все время негры в красных куртках с глазами, как очищенные, сваренные вкрутую яйца. Снаружи океан вздымался черными горами; метель яростно шипела в забитой снасти; пароход дрожал всеми фибрами, когда он преодолевал эти водянистые холмы и боролся с бурей, продираясь сквозь движущиеся массы, которые то и дело вздымались перед ним, покрытые пеной гребни. Сирена, задыхаясь от тумана, стонала в смертельной тоске. Дозорные на смотровых вышках мерзли от холода и сходили с ума от своего сверхчеловеческого напряжения внимания. Как мрачная и душная пучина ада, как девятый круг, было погруженное чрево парохода, где ревели и глухо хихикали исполинские печи, пожирая раскаленными пастями горы угля, хрипло бросаемого голыми по пояс людьми. , купающиеся в собственном разъедающем грязном поту и полные пурпурно-красного отблеска пламени. А в буфете мужчины бойко клали ноги на столы, показывая свои лакированные туфли, потягивали коньяк или другие настойки, плавали в волнах душистого дыма и благовоспитанно болтали. В танцевальном зале все было разлито светом, теплом и радостью; пары кружились в вальсе или корчились в танго, а музыка настойчиво, бесстыдно, упоительно, с грустью умоляла об одном, только об одном, все время об одном и том же. Среди этой блестящей толпы был посол, маленький сухой скромный старичок; крупный миллионер, чисто выбритый, высокий, неопределенного возраста, похожий на прелата в старомодном фраке; также знаменитый испанский писатель и международная красавица, уже немного поблекшая, с незавидной репутацией; наконец, изящная влюбленная пара, на которую все с любопытством смотрели из-за их нескрываемого счастья: он танцевал только с нею и пел с большим искусством только под ее аккомпанемент, и все в них казалось таким очаровательным! — и только капитан знал, что эта пара была нанята пароходной компанией для игры в любовь за хорошее жалованье и что они давно плавают то на одном пароходе, то на другом.

В Гибралтаре всех порадовало солнце: было похоже на раннюю весну. На борту появился новый пассажир, вызвавший всеобщий интерес. Это был потомственный князь некоего азиатского государства, путешествовавший инкогнито: маленький человек, как будто весь деревянный, хотя движения его были бдительны; широколицый, в очках в золотой оправе, немного неприятный из-за своих больших черных усов, редких и прозрачных, как у трупа; но в целом безобидный, простой, скромный. В Средиземноморье они снова встретили дыхание зимы. Волны, большие и витиеватые, как хвост павлина, волны с белоснежными гребнями вздымались под порывами трамонтанского ветра и весело, бешено неслись к кораблю, в ярком блеске совершенно ясного неба. На другой день небо начало бледнеть, горизонт померк, земля приближалась: сквозь бинокль виднелись Искья, Капри, потом сам Неаполь, похожий на кусочки сахара, рассыпанные у подножия какой-то сизой массы; а за ним, смутный и мертвенно-белый от снега, гряда далеких гор. На палубах было людно. Многие дамы и господа надевали легкие пальто с меховой опушкой. Бесшумные китайские мальчишки-слуги, кривоногие, с черными, как смоль, косами, свисающими до пят, и с девичьими густыми бровями, ненавязчиво входили и выходили, неся по лестнице пледы, трости, чемоданы, сумочки из крокодиловой кожи и никогда не говоря выше шепота. Дочь джентльмена из Сан-Франциско стояла рядом с принцем, которого по счастливому стечению обстоятельств представили ей накануне вечером. У нее был вид человека, пристально смотрящего вдаль на что-то, на что он указывал ей и что объяснял торопливо, тихим голосом. Из-за своего размера он выглядел среди остальных как мальчик. В целом он был не красив, скорее чуден, с очками, котелком и английским сюртуком, а потом с редкими усами, совсем как конский волос, и смуглой, тонкой кожей лица, как бы натянутой на черты лица и слегка лакированный. Но девушка слушала его и была так взволнована, что не понимала, что он говорит. Сердце ее билось с непонятным восторгом из-за него, потому что он стоял рядом с ней и разговаривал с ней, с ней одной. Все, все в нем было так необычно: его сухие руки, его чистая кожа, под которой текла древняя, царская кровь, даже его простое, но как-то особенно опрятное европейское платье; все было облечено неопределенным очарованием, всем, что было рассчитано на то, чтобы увлечь молодую женщину. Господин из Сан-Франциско, одетый, со своей стороны, в шелковой шляпе и серых гетрах поверх лакированных туфель, не сводил глаз с стоявшей рядом с ним знаменитой красавицы, высокой прекрасной фигуры, блондинки с накрашенными по последней парижской моде глазами. , держа на серебряной цепочке крошечную, съежившуюся, лысую собачонку, к которой она все время обращалась. А дочь, чувствуя какое-то смутное смущение, старалась не замечать отца.

Как и все американцы, он очень щедро распоряжался деньгами во время путешествий. И, как и все они, верил в полную искренность и доброжелательность тех, кто приносил ему еду и питье, обслуживал его с утра до ночи, предвосхищал малейшее его желание, следил за его чистотой и отдыхом, носил его вещи, вызывал носильщики, разносили его чемоданы по гостиницам. Так было везде, так было во время плавания, так должно быть и в Неаполе. Неаполь рос и приближался. Духовой оркестр, сверкая медью своих инструментов, уже собрался на палубе. Внезапно они оглушили всех звуками своего триумфального рэгтайма. Гигантский капитан в полном мундире появился на мостике и, как добродушный языческий идол, махнул руками пассажирам в приветственном жесте. И джентльмену из Сан-Франциско, как и всякому другому пассажиру, казалось, будто для него одного прогремел тот трэш-марш, столь любимый гордой Америкой; для него одного капитан махнул рукой, приветствуя его благополучное прибытие. Потом, когда, наконец, «Атлантида» вошла в порт и направила свою многоярусную массу на набережную, запруженную ожидающими людьми, когда загремели сходни, — ах, сколько же тогда носильщиков и их помощников в шапках с золотыми галунами. , сколько всяких комиссионеров, свистящих мальчишек и крепких оборванцев с пачками открыток в руках бросились навстречу Господину из Сан-Франциско с предложениями своих услуг! С каким любезным презрением ухмылялся он этим оборванцам, подходя к автомобилю той самой гостиницы, в которой, вероятно, остановился бы князь, и спокойно бормотал сквозь зубы то по-английски, то по-итальянски: !»

Жизнь в Неаполе началась сразу по установленному расписанию.